Стрельцов. Человек без локтей
Шрифт:
Стрельцов — футболист телевизионной эпохи. Миллионы людей видели его на экране — и понимали, что парню с такой внешностью девушка вряд ли уж будет сопротивляться до того, что, потеряв от животной страсти самообладание, он прибегнет к насилию. Откуда и пошли слухи про дочь начальника или посла — нужно же было найти хоть какое-нибудь объяснение несговорчивости дамы. Правда, по-российскому менталитету — он при советской власти нисколько не изменился — в таких ситуациях заведомо виновата женщина: нечего кокетничать, подманивать, распалять, тем более если уж осталась с парнем на ночь. В фильме о Стрельцове — естественно через много лет после случая в Тишково — Иванов произносит: уж «если женщина едет за сорок километров от Москвы с ночевкой…». Вообще-то не за сорок — потерпевшая жила рядом — да и ночевка не оговаривалась…
Теперь же, когда ради запоздалой защиты Эдуарда собрали и опубликовали под одной обложкой всю документацию: экспертизы, объяснения, протоколы допросов и тому подобное, нам приходится в помойку окунаться, чтобы судить, кто прав, а кто — нет.
Господа, потрудившиеся на славу для собрания всех документов, необходимых для тщательного рассмотрения случившегося с Эдиком, путем перепроверок, уточнений и гипотез приходят к выводу о его абсолютной невиновности. Судьи, как мы и подозревали, по указанию властей фабриковали дело — и к ним у коллег-юристов множество претензий.
Но картина случившегося на даче, принадлежащей родителям летчика Эдуарда Караханова, после столь тщательной реставрации может, по-моему, и от Стрельцова некоторых людей-читателей оттолкнуть — особенно тех, кто мало о нем знает. А ведь таких уже большинство.
И зазывное «Кто заказал Эдуарда Стрельцова?» на обложке книги, где до бредовой навязчивости пережевываются подробности глупого дня и дикой ночи в Тишково, не удивлюсь, если оставит человека, всего насмотревшегося на пограничной полосе столетий, в недоумении. Он привык, что заказывают банкиров и видных бандитов. А кто такой Стрельцов, кому он помешал, вряд ли понятно тем, кто не жил во времена молодости Эдика. Им приходится, как в анекдоте про еврея-скрипача, верить на слово.
В конце восьмидесятых годов грамотные люди твердили, что читать сейчас интереснее, чем жить.
В половодье увлекательнейшего чтива для широкой публики привлекательнее всех прочих был, конечно, «Огонек» под редакцией Виталия Коротича. В каждом номере иллюстрированного журнала публиковалось нечто, переворачивающее наши представления об иерархии и ценностях, привычных для советского общества.
И в такой вот сверхпопулярный «Огонек» мне предложили написать о Стрельцове. Польщенный, я, однако, растерялся. Я уже заметил, что аналитика, занимавшая меня более всего на подступах к собственному пятидесятилетию, ставится во главу угла в журнале, взвинтившем тираж до астрономических цифр, не так уж и часто. На читателя, в первую голову, воздействуют документированными фактами. Я, между прочим, и тогда думал: а что станется с «Огоньком», когда запасы сенсационных документов иссякнут, а развращенный регулярным информационным наркотиком читатель не захочет ни в какие размышления о случившемся с его страной вникать — будет жаждать все новых и новых подробностей о грехах и бездарности начальства и тех, кто служил ему слепой верой (в необходимость страха) и неправдой? Будет жить беспределом разоблачений — и вконец потеряет ориентиры? Что, на мой взгляд, и случилось, убив у большинства интерес к сюжетам новейшей истории. От имен Сталина и Берии начало тошнить. Что, впрочем, не помешало изображению одного из них взметнуться над недовольной толпой…
Не исключаю, что мои сомнения в правильности линии журнала эгоистически объяснялись сомнением в своих возможностях — я знал, что «Огонек» ждет от меня некоего поворота в истории с изнасилованием, желательно подкрепленного документами. Просто уверен, что нынешняя версия о следе КГБ в деле Стрельцова, приводимая в книге о заказчиках наказания Эдуарда, была бы принята тогдашней редакцией на ура.
Меня, однако, занимала, как и сейчас отчасти занимает, тема футбола и времени.
Мне казалось самым важным сказать не об изнасиловании, в которое я не верил (хотя и не восторгался поведением Эдика на гулянке с девушками), а обратить внимание на известную общественную несостоятельность в момент осуждения Стрельцова. Я увидел некоторое совпадение с происходившим осенью того же года распятием Бориса Пастернака.
Видимая либерализация советской действительности в конце пятидесятых, как и в конце восьмидесятых, происходила под эгидой партийного начальства, которым и была инициирована.
Но в пятьдесят восьмом году просоветские настроения казались мне более искренними — власть осудила Сталина за учиненные им репрессии, реабилитировала и возвращала из лагерей безвинно репрессированных. Очевидности хрущевских беззаконий — например, дела так называемых валютчиков, когда Никита Сергеевич приказал расстрелять Рокотова и Файбишенко, чем напугал самих судей, сделавших из вмешательства главы государства очень далеко заводящие выводы, — видеть не хотелось. По тогдашним понятиям, валютчикам никто и не сочувствовал. Но про порядочность — про талант и говорить нечего — Пастернака элита творческая прекрасно знала, а вынуждена была придуриваться. Стрельцов ходил во всенародных любимцах, играл за команду, представлявшую класс-гегемон. Никому, однако, не хотелось верить в поворот обратно. И по извинительному слабодушию хотелось, наоборот, предположить, что наказание невиновных эпизод. И не надо, может быть, дразнить властных гусей, вызывая массовые репрессии, память о которых еще была очень свежа.
…Застоявшаяся интеллигенция с забытой искренностью торопилась поддержать объявленную властями «перестройку»; неожиданная близость к начальству, декларировавшему повторную «оттепель», кружила головы людям поумней меня и откровенно прогрессивнее — я себя чувствовал на празднике публицистики ненужным со своим перегруженным ассоциациями Стрельцовым.
По моим ощущениям абзаца о Пастернаке никто и не заметил.
Но довольно скоро в журнале «Журналист» я прочел недоуменный отклик на свою заметку в «Огоньке». Ее снисходительно одобряли, но и сердито удивлялись: а при чем здесь Пастернак? Подпись под откликом была — Илья Шатуновский…
Да, да, тот самый Шатуновский, который вместе с Н. Фомичевым написал фельетон «Еще раз о „звездной болезни“».
Я знаю, что труд газетчика подневольный. И сегодня в разговоры о совсем уж независимой журналистике не верю. Поэтому и Шатуновского с Фомичевым за тогдашнюю подлость — до вынесения приговора они в своей «Комсомольской правде» уже объявили Эдуарда насильником («В то же время, когда наши футболисты готовились к ответственным играм на зарубежных стадионах, Стрельцов оказался недостойным высокого доверия, которое ему оказал коллектив, общественность, напившись, по своему обыкновению, он совершил тяжелое уголовное преступление и вскоре предстанет перед судом, как хулиган и насильник») — даже Шатуновского с Фомичевым (им, обращаю внимание, единственным выпало сказать в печати о насилии, потом, как я уже говорил, по разным конъюнктурным соображениям прибегали к иной терминологии в обвинениях) я осуждаю вместе со временем, формировавшим такой тип журналиста.
Но когда товарищ Шатуновский и через тридцать лет после опубликования фельетона, в котором топил Стрельцова, может без тени стыда обсуждать публикацию, где жизнь великого футболиста интерпретируется по-иному, чем у них с Фомичевым, я понял, что, во-первых, эти люди-перья выкованы тем временем надолго (парадокс лишь в том, что коллеги Шатуновского годами помоложе превратились сегодня в апологетов независимой — уж не знаю, от кого и от чего — прессы), а во-вторых, что параллель с Пастернаком не за уши притянута. Всё в прошедшем времени взаимосвязано.
Я бы только обязательно оговорился, пускаясь в рассуждения о злоключениях Стрельцова при советской власти и в стране большевиков, что таким, как он, натурам трудно приходится во все времена, во всякой стране и при любом социальном строе…
Тезис о противостоянии гения обществу и неминуемом одиночестве, которое ждет гения везде, я бы заземлил прозаическим предположением о том, что со своими похождениями Эдик бы за границей не сходил со страниц скандальной хроники, какой у нас в его времена не существовало.