Стреляйтесь сами, мазепа

Зайков Виктор Васильевич

– Но твой "прилипала", Тихон Макарыч, бросился ко мне с сообщеньем, будто слышал через окно, как подозрительные лица намечают дело чьего-то убийства. Вот я и... а если б они...

– Я тебя спрашиваю: что в доме нашли? Гектограф? Прокламации? Оружие? Прокурору что говорить будешь? Может, собралась там компания и, напившись, куражилась, а ты с ружьями к ней в гости! И то, что из дому ход имеется под землёй, тоже ни о чём не говорит. Его, скажут тебе, ещё при Ермаке казачки проковыряли от нехристей спасаясь. И поди докажи, что это не так. А где он, кстати?

– Кто, Ермак?

– Топтун мой.

– Домой отпустил.

– Тьфу!
– выругался Дедюхин, - Посылай за ним. Он

мне ещё за сегодняшний день не отчитался. Хотя, постой. Докладывать начальству резона не вижу, одни неприятности наживём. Ты ведь понимаешь, что в этой промашке не только твоя, но и моя вина есть -плохо своих "наружников" дрессирую. Сделаем так: ты уряднику своему ещё раз по морде съезди, чтоб молчал. В его же интересе. А я своего ретивого охломона для порядка на десять целковых оштрафую, чтоб знал наперёд, подлец, как инструкции нарушать. Ну, а сбежавший хозяин дома от нас никуда не денется. Так? Так. Паренёк тоже нам известен. Ну, а про хромую девку ты дай команду околоточному, чтоб он тихо в своих улицах людишек пораспрашивал. На Руси хоть и хватает убогих да горбатых, только каждый из них скорбь свою телесную далеко от дома не таскает. Тяжело её носить. Где-нибудь калечная эта выплывет. Вот, когда установим её, тогда к начальству и пойдём. Всё, Василий Петрович, не задерживай меня, ориентировок ещё с десяток надо к утру изготовить.

Чернолобов пожал плечами и вышел. На улице, подумав, протянул Громыхайло полтинник и уже по-доброму сказал, чтоб тот сходил куда-нибудь согреться, а завтра дома отлежался.

* * *

На грязной базарной площади, облепленной лавчонками, питейными заведениями и тёмным галдящим людом, рыжий вертлявый мужик, одетый с некоторой претензией на шик: и сапоги-то у него начищены до блеска, и лиловая атласная рубаха виднеется под небрежно распахнутым кожушком, и медная цепочка от часов свисает из кармашка бархатной жилетки - сразу привлёк внимание Палестина. Чёрная слобода - место жутковатое. Говорят, в кого здесь ни плюнь, либо в бывшего, либо в будущего каторжника попадёшь. Пропасть можно ни за грош. Юноша про то был наслышан, и потому обращаться к незнакомцу сразу не стал - кто его знает, что за щёголь? Но рыжий, перехватив взгляд Палестина, чуть вихляясь, подошёл сам. "Чем-то интересуетесь, мил-человек?" - картинно склонил голову набок. "Да нет, я так, приятеля своего ищу. Где-то тут, сказали, проживает", - грубовато, не глядя на возникшего рядом "модника", ответил Палестин.

– Так быстрее называйте его имя, и ваша встреча скоро состоится, - игриво разведя руки в стороны и притопнув, по-свойски подмигнул мужик.

– Очень благодарствую, однако сам найду.

– Тогда купите у меня превосходное средство от геморроя "Анузоль", - не отставал вертлявый, - Хворь сия очень, скажу я вам, коварственная. Вот вы, к примеру, сегодня, ничего такого не подозреваете, а завтра она - бац!
– и очень даже запросто случится.

– Что вы говорите!
– решил поддержать разговор Палестин и поинтересовался ценой лекарства.

– Так смешная цена, мил-человек. Если вы возьмёте сразу два флакона, отдам и вовсе за полтора рубля. А ещё шелковую тряпицу для втирания присовокуплю. Очень рекомендую.

– Ладно, я возьму у вас эту гадость, но при согласии, что вы поможете мне отыскать Болдыря.

Рыжий как-то странно дёрнулся:

– Как? Как вы спросили? Болдыря?
– и резко приблизил своё лицо к лицу Палестина, - Будьте очень потише, мил-человек, а то вы так непочтительно интересуетесь об нашем уважаемом Григории Платоновиче, что даже те, кто этого не слышал, могут за вас

расстроиться.

Юноша испуганно приподнял свою шляпу:

– Приношу извинения. Конечно же, конечно, Григория Платоновича. Просто за глаза его, почему-то, чаще называют Болдырем. Уж и не знаю, почему?

– Да то и знать вам не надобно. А вы к нему с каким делом припожаловали? Коммерция? Подряд ищите? Али чего другое?

Палестин обозлился:

– Скажите ему, варвара любопытная, что интерес мой чисто политический. Но Григорий Платонович поимеет с него неплохую выгоду.

Мужик неподдельно удивился, стал нервно оглядываться по сторонам. Но, видимо, решившись на что-то, повёл пальцем:

– Шагай туда - в хоромы Толстомясихи. Обожди там.

В притоне, на который ему указали, к Палестину неслышно наклонилась молодая, но уже развисшая боками миловидная баба:

– Шёл бы ты отселева, парень. Вон как завились вокруг тебя соколики-то наши. Обберут ведь до нитки, и не поможет никто, - она боязливо оглянулась, - Но, поздно, кажется, вон, идут уже по твою душу. Ни креста на них, ни погибели.

Баба торопливо отошла к другому столу.

Хлопнула дверь, вошли двое. Один из них - папаха на голове, нос вдлинь лица крючковатый висит - пошарив глазами по редким посетителям заведения, уставился на Палестина:

– Ты што ль к Грыгорью Плаытонычу по полытыческому? Восставай и дувай за нами.

Палестин спокойно ответил, что хотел бы допить чай: заплачено, мол, уже, да и вообще, он ещё не завтракал.

– Мы тебя в другом месте позавтракаем, - хихикнула "папаха", - Кукиш, говори фрайеру, что мы так не любим. Пошли, друг, Григорья Плаытоныч желает на тебя пасматрэть.

Кукиш - устрашающего вида верзила - подошёл к Палестину и легко приподнял его над скамьёй, подержал немного на весу и опустил на пол: "Давай, чахоточный, шам-шам ножками и не разговаривай. Любите вы, интилигенты, скуку на людей наводить". Палестина вытолкали на улицу, и повели (носатый спереди, Кукиш сзади), куда - неизвестно. Сараи, заборы, обтёрханные домишки. Серость, убогость, нищета. У Палестина рябило в глазах и тревожно колотилось сердце. Наконец, "папаха" сделал Кукишу знак, чтоб остановились, а сам, отодвинув только ему известную доску в заборе, скрылся в проёме. Громила подтолкнул Палестина: "Полезай туда же". От забора по тропинке прошли к большому, в два этажа, кирпичному дому, у дверей которого Палестину было снова приказано остановиться, очистить обувь о специальную скобу и только тогда заходить.

Во многих домах приходилось бывать юноше, но такого роскошества он ещё не видел. Гобелены, лепнина, дорогое оружие на стенах, многоярусная люстра, мрамор бюстов на красного дерева точёных геридонах. И камин. И что-то похожее на царский трон возле него. И улыбающийся человек, встающий с этого трона и идущий Палестину навстречу.

– А Цезарь вас точно описал, недаром, шельмец, в артиллерии служил, - сообщил он опешившему гостю, и, подойдя, протянул руку для пожатия.

– Так, значит, вы знакомы с Алымовым?
– облегчённо вздохнул Палестин, - А я, честно говоря, перетрусил. Эти люди... эти страшные улочки...

– Здесь без охраны нельзя, и вообще по-другому нельзя, - беря под руку Палестина, вздохнул Григорий Платонович, - Пойдёмте, героический юноша, для начала отобедаем.

Они прошли несколько сквозных комнат, различных по размерам и убранству, но неизменно показывающих, что владельцем их является, несомненно, очень богатый человек. А вот столовая оказалась на удивление скромной.

– Я не люблю гостей, - угадав мысли Палестина, объяснил хозяин, - И трапезничаю, как правило, в одиночестве. Присаживайтесь. Нам подадут сейчас курицу и вино, - он позвонил в колокольчик.