Стрежень (= Юноша и машина)

Липатов Виль Владимирович

Виктория стремительно поднимается со стула.

– Нет! Не может быть!
– восклицает она.

Виктория возмущена: "Неправда это! Я не принимала участия! Ложь это! Выдумка!" Она снова хватает газету, снова прочитывает: "Н. Колотовкина, В. Перелыгина..." Ее фамилия стоит после фамилии этой самой Колотовкиной, которая к ней, к Виктории, относится насмешливо, обидно-снисходительно, после этой грубой, нахальной Колотовкиной.

– Безобразие!
– гневно произносит Виктория, бросая газету.

Ей вдруг приходит мысль, что упоминание ее фамилии

вызвано тем разговором с Мурзиным, когда она расспрашивала его о редукторе, обиженная, что ей не сказали о нем. Старик Мурзин, наверное, подумал, что она, Виктория, болезненно переживает, что ее обошли, и по-этому решил назвать ее фамилию. Дескать, гляди, Пере-лыгина, какие мы великодушные, справедливые! Она не хочет быть объектом жалости. Да, да, жалости! Может быть, старик говорил с ней ласково именно потому, что пожалел ее. Значит, они пожалели ее за то, что она могла быть обойденной в заметке, может быть, даже подумали о том, что упоминание в заметке могло быть полезным для Виктории при поступлении в институт. Она обойдется без подачек, ей не нужна жалость все, чего она добьется в жизни, будет результатом ее собственного труда, она сама возьмет от жизни все, что положено взять. Без подачек, без унижения.

– Доброе утро, дочь!
– появляясь в дверях, говорит Полина Васильевна. Она сладко, тягуче зевает, пошатываясь, проходит, садится, сонным голосом спрашивает: - Молоко готово? Ты у меня молодцом, Виктория. Что новенького в газете?

– Мама!
– Виктория взволнованно подбегает к ней.
– Мама, случилось неприятное!

– Ну что может случиться в шесть часов утра? Уплыло молоко?
– Полина Васильевна зевает и одновременно улыбается.

– Мама, мне не до шуток- На, читай!
– Виктория протягивает матери газету.
– Я отчеркнула, где читать!

На газете видна глубокая вдавлинка, которую Виктория прочертила острым, злым ногтем. Полина Васильевна читает отмеченный абзац, стряхивает сон, бодро восклицает: "Молодцы!" Затем читает всю заметку.

– Хвалю, дочь!
– весело говорит она.
– Шутка ли - почин областного масштаба!

– Это неправда, мама!
– отрезает Виктория.
– Я не принимала участия в модернизации!

– Почему не принимала? Тут же ясно написано...

– Это ложь!

Полина Васильевна кладет газету на стол, разглаживает рукой, приказывает:

– Расскажи!

Виктория садится и рассказывает все, начиная с выступления, когда она обвинила рыбаков в недисциплинированности, и кончая разговором с Мурзиным. Потом она говорит о том, что заметка обидела ее, что она не нуждается в подачках. Слушая ее, Полина Васильевна смотрит на газету, ей неприятно смотреть на дочь, у которой от гнева раздуваются ноздри.

– Я не понимаю, чего хочет от меня Мурзин?
– кричит Виктория.
– Это дело с заметкой я так не оставлю! Мне не нужна жалость! Ты сама меня учила быть гордой!

– Понятно, - говорит Полина Васильевна. Что она еще может сказать, если Виктория ей на каждом шагу говорит: "Ты сама меня учила этому!" Да, сама! Учила быть непреклонной,

решительной, гордой; боялась, что вырастет неженка, наследная принцесса, и, видимо, где-то в чем-то ошиблась.

Как это случилось, что Виктория все, перенятое от матери, так извратила: решительность у нее стала упрямством, гордость - стремлением встать над окружающими, определенность характера - прямолинейностью его?

– Вот что я скажу, Виктория!
– тоскливо говорит Полина Васильевна- - Ты во всем права и... ни в чем не права! Во всем, что ты делаешь, нет главного - души. Это как в зеркале - отражение в нем похоже на живого человека, но это только отражение.

– В чем я не права?
– перебивает мать Виктория.
– Ты изволь сформулировать конкретно! Меня не устраивают аллегорические формулировки. Ты скажи, в чем, и я решу - соглашаться или нет!

Полина Васильевна тяжело вздыхает. Все, чему она учила дочь на основе своего жизненного опыта, Виктория приняла как железное правило поступать без раздумья так-то и так-то в таком-то и в таком-то случае.

– Да пойми, что ты не права!
– умоляет дочь Полина Васильевна.
– Нельзя так относиться к людям!

– Как относиться? Что я сделала им плохого?
– злится Виктория. Она впервые в жизни так сердито, резко разговаривает с матерью.

– Виктория, опомнись!
– вскрикивает Полина Васильевна.
– Как ты разговариваешь!

– В принципиальных вопросах я не могу уступать даже тебе!
– отвечает Виктория. Она стоит перед матерью прямо, гордо выпрямившись, ноздри ее маленького красивого носа раздуваются.
– Это было бы предательством по отношению к самой себе!

– Виктория!
– ужасается мать.
– Ты можешь говорить со мной иным тоном?

– О принципиальном - не могу!

Полина Васильевна не знает, что делать: ей еще ни разу в жизни не приходилось спорить с дочерью. Сегодня дочь впервые повышает на нее голос, и мать обезоружена этим; не кричать же тоже! Полина Васильевна торопливо встает, выбегает из кухни. Через мгновение она возвращается, и удивленная Виктория видит в ее руках старую кожаную куртку, которая вот уже много лет висит в гардеробе вместе с новыми платьями матери и единственным костюмом Григория Ивановича. Виктория знает- в этой куртке мать ходила еще тогда, когда Виктории не было на свете, а мать была комсомолкой. Она бегала в этой куртке на собрания, на курсы ликвидации неграмотности.

– Виктория!
– говорит Полина Васильевна.
– Вот эту куртку я носила, когда была моложе тебя. У меня была тогда мечта, чтобы люди научились читать. Я шла к ним с любовью и радостью.

– Я знаю, мама, - спокойно отвечает Виктория.
– Тогда были героические времена. Но ведь это романтика!

– Что значит - романтика! Неужели ты думаешь...

– Времена романтики прошли.
– Виктория едва приметно улыбается. Прости, мама, но это смешно - специально бегать за курткой, чтобы показать ее мне. Что с тобой? Ты всегда была такая строгая, решительная, непримиримая!