Стриптиз

Бирюк В.

Окончательно я проснулся уже в обнимку с засёдланным Гнедко. Чарджи негромко шипел на строящихся мечников Салмана и стрелков Любима. «Витязи» были недовольны подъёмом «по тревоге». Салман рявкал и объяснял. Как он снимет с недовольного броню. Вместе со шкурой. И куда потом ему всё засунет. «Ку-у-у!».

Ребята, зябко жались, подслеповато щурились на зажжённые факела.

Может, лучше лыжами? Здесь шестьдесят вёрст, пройдём быстро. Тем более — есть по дороге где остановиться в тепле. Мешков на плечах не тащить,

а возиться с конями, с кормом… Побьют лошадок дорогой… а там лезть на эту Княжью гору…

Стоп.

— Николая, Точильщика, дежурного сигнальщика — ко мне. Бойцов, коней — в тепло. Ожидаемое время выступления — полчаса.

Телеграфист никакой вины за собой не чувствовал, журнал регистрации вытащил спокойно:

— Вот, шесть часов назад сигналка в Балахну. Отправлена по приказу старшего сотника Николая. Спешно.

— Что дальше? Что случилось в Балахне после получения?

— Э… А я откуда знаю?!

— Так. Спокойно. Что должно было случиться?

Объясняю. Про проблемы «последней мили» — я уже…

На сигнальном посту должно быть три сигнальщика. «Вахта-подвахта-сон». Один — спит, другой бдит, третий — кашу варит. Обычно сигнальщик записывает принятые, адресату этой вышки предназначенные, сообщения и доносит их после окончания своей вахты.

Есть исключения: у меня сообщения идут на стол сразу. Но на Стрелке и сигнальщиков больше, и работают они на три стороны. Однако, если и на линейной или конечной вышке приходит сообщение с пометкой «срочно», то сигнальщик вызывает подвахтенного и отправляет его доставить немедленно.

Здесь добавилась моя фраза: «Спешно гонца из Балахны в Городец», которую Николай повторил в тексте.

Получив депешу, ребята отработали чётко: подвахтенный заседлал лошадку и потрёхал в Городец. От Балахны — вёрст 15–18 по реке. Полчаса на сборы, полчаса там на разговоры, полтора часа дороги, туда-сюда. Через 4 часа должен вернуться. Не вернулся.

Через пять часов прискакал охлюпкой (без седла) малой, сказал, что он из Новой слободы, что возле Городца, что батя велел сказать «под рукой» (тайно) «зверятам», что «всех ваших — гридни Радила повязали и утащили». За что, почему? — «За на торгу покражу».

Сунул за пазуху «награду» — поданный медовый пряник — и ускакал в темноту. Ребята — ап-ап… отсемафорили сюда.

Ребятишек винить не в чем — они не охранники, не опера. Их дело — помигал, записал, отнёс. Вышка стоит чуть в стороне от селения, охраны такой, чтобы в миг, через сугробы…

— Нуте-сь, господа умные головы — какие будут мнения.

— Чего тут мнеть?! Дружина собрана! Идём, вынимаем наших. А кто имал — рубить голову!

— О-ох… Ольбег, я думал ты уже вырос. Сказано — «гридни Радила». Ты собрался рубить голову боярину, воеводе, посаднику князя Суздальского Андрея Боголюбского?

Ольбег смутился. После, всё сильнее краснея, набычился и очень неуступчиво повторил:

— Да! Хоть бы и посадник. Наших взял — вор. Рубить.

Молодец. Наш человек. Моя школа. Чувствует — правильно. Теперь бы ещё и думать начал…

Цели — формируются эмоциями, эмоции — из подкорки, из «мозга крокодила». Потом включается кора, «мозг обезьяны». Которая формирует «букет путей достижения цели». «Кайманчик» — уже есть, «макака» — ещё не выросла.

— Надо Аким Яновичу ехать. Дело — посольское. Разговоры разговаривать. Чтобы выпустили.

Терентий отличается «умом и сообразительностью». А также — дотошностью и следованию инструкции. Территория — зарубежная? — Дело посольское.

— А! Вот и Аким надобен стал! Нахреначили дерьма по ноздри, а мне сызнова расхлёбывать?! Опять, как в Рязани, умильну морду делать, упрашивать да вымаливать?! У самих — ни хрена нет! А меня — в побирушки шлёте?!

Неприязнь между Акимом и Терентием — имеет долгую историю. Из недавних — эпизод вокруг «Акимова дома», который Терентий для меня построил.

Но по сути — Аким прав. Как-то моя посольская служба постоянно в роли попрошайки. Ни «кнута», ни «пряника» для Радила у меня нет.

— Ну чего уж так? Отдадим Радилу его людей. Урюпу того же. С сотоварищи. У меня и ещё двое есть — из прежде засланных. Вчера притащили. Можно поменять.

— Пустое, Ноготок. С Всеволжска выдачи нет. Сами-то они в Городец не рвутся? Во-от. Правильно понимают: им, после разговоров у тебя, от Радила только смерть.

Николай тяжко вздохнул:

— Ты уж прости, Аким Янович, а кроме тебя — некому. Не войной же на тот городок князя Суздальского идти.

Аким ещё более задрал нос, победительно осмотрел собравшихся.

— То-то. Без меня — никуда. Вели сани запрягать. Побогаче. Чтоб сразу видать было: столбовой боярин едет. Одни — под меня, другие под слуг, третьи — под подарки. Блюдов, там, своих крашеных, цацек хрустальных, нетопырей тех, зелёного камня…

— Как прикажете, сейчас распоряжусь, сделаем в наилучшем виде…

Николай, чувствуя свои вину за депешу, за своего человека, за… вообще — кинулся к дверям.

— Стой. Сядь.

Мой окрик остановил движение Николая. Но не торжество Акима. Он, развернувшись ко мне, принялся учить «бестолочь плешивую уму-разуму». Произнося размеренно, вдалбливая по-учительски:

— Каждый — своё место знать должен. Воин — воюет, купец — торгует, смерд — пашет, а боярин…

— С колокольни шапкой машет.

Ваня! Какой ты грубый! Но — верный.

— Николай, ты Аким Янычу смерти желаешь? Нет? Так чего ж ты его на погибель шлёшь? Какую-какую… Придорожную.

Народ смотрел на меня изумлённо. Даже — встревожено. У босса крыша поехала, заговариваться начал. А нам-то как теперь?