Строчка до Луны и обратно
Шрифт:
Но Нина Сергеевна не стала никого обыскивать.
— Что ж, — сказала она, — выходит, никто не виноват. Ну, еще подожду…
И опять я сидел, смотрел в парту и с тоской ждал, когда все это кончится.
Не знаю, сколько бы времени продолжалась эта молчанка, но вдруг Любка подняла руку.
— Ты что? — спросила Нина Сергеевна.
Любка встала, подергала себя за косу, покусала губы и наконец сказала:
— Если не хотят признаваться — и не надо… Не надо. Кто вот это сделал… — она провела рукой по буквам, которые я вырезал, нахмурилась и сердито
И Любка села, захлопнула крышку парты.
— Что ж, — сказала Нина Сергеевна, — пожалуй, ты права. Но мне кажется, что автор этого позорного сочинения уже сейчас раскаивается и понимает, как некрасив его поступок.
А ведь правильно она это угадала. Но что толку — дело сделано, резиночкой буквы не сотрешь.
Несколько дней после этого я чувствовал себя неважно. И, если честно признаться, ребятам в глаза прямо смотреть не мог. Все-таки очень это неприятно, когда подходит, например, ко мне Ванька Черемухин и говорит:
— Ух, знал бы, кто на Любку написал, рожу бы набил!
А Витюшка говорил мне так:
— И ведь, понимаешь, ходит, подлец, среди нас и молчит, не признается. А ведь и на нас думают. И на меня, и на тебя. Ну и скотина!..
Да, вот как получилось. А я сначала еще хотел похвастаться перед ребятами — смотрите, мол, какой герой! А на деле выходит — молчи и не заикайся об этом никому.
И хоть бы парту Любка переменила. Не хочет! Один раз дежурные убирали класс и переставили ее парту в самый конец третьего ряда. Так нет, опять на свое место перетащила.
— Я, — говорит, — не боюсь. Пусть будет стыдно тому, кто вырезал…
А тем временем дела в нашем классе, как говорили на собраниях, шли в гору. В начале второй четверти восемь человек были с двойками, а к концу четверти ни одного не осталось. Я тоже двойку по геометрии исправил. За подсказки стали здорово преследовать. Морозова на географии подсказывала, так ее в стенгазете потом такой нарисовали — все чуть со смеху не попадали, а она два дня с мокрыми глазами ходила и клянчила, чтобы сняли газету. Дисциплина стала в классе лучше. Даже не сравнить, что было.
А Нина Сергеевна каждый день, наверно, к кому-нибудь из учеников на дом ходила. Только и слышно: к нам вчера приходила, у нас была… Я тоже сижу однажды вечером — как раз с ботинком возился, сбил носок и тушью его замазывал. Слышу: стучат. Открыл дверь, а это Нина Сергеевна. Отца не было — в вечернюю смену работал. Посидела она, расспросила, как с отцом живем, кто обед готовит, куда отдаем стирать белье. Думал: жалеть станет, а она ничего, не стала жалеть. Только вздохнула тяжело, да всяких полезных советов кучу надавала, что и как делать надо. Даже сказала, какие моющие средства для посуды лучше, показала, как удобнее мыть и складывать тарелки. А когда уходила, отцу привет передала.
О случае с Любкиной партой скоро совсем перестали вспоминать. Кто-то замазал буквы чернилами, и их почти не было видно. Я и сам уже редко вспоминал об этом. Но к Любке с тех пор стал относиться иначе. Зря,
Во-первых, справедливая. Кричать без толку не любит. Вообще, свойская, без всяких там штучек. И еще она красивая. Аккуратная всегда, белый воротничок, белые манжетики, косички тугие, золотистые, как проволока в катушке, блестят. У нее и лоб, и щеки, и подбородок с ямочкой — все прямо сияет от чистоты, будто она только из бани вышла.
Следить за чистотой и порядком было самое любимое ее дело. То, что в классе выдумали эту санитарную комиссию и проверку чистоты, — ее затея, точно знаю. В комиссию выбрали Светку Соловьеву и Пашу Евдокимову. Ох, и попортила эта комиссия мне крови! Придешь утром, а Светка и Паша тут как тут, раньше всех заявились. Важные, с красными крестами на рукавах. У Паши — специальная тетрадочка.
— Покажи руки… А ну-ка, что в ушах? Расстегни воротник…
Терпеть не мог этих осмотров! Но с ними — со Светкой и Пашей — еще можно было ладить. Например, тише и безвредней Паши в классе у нас девчонки не было. Да и Светка — не из самых занозистых. Меня во всяком случае понимала без лишних слов. Если уж очень начнет придираться — покажу кулак, она и успокаивается. А Паша и вовсе не скандалила. Скажет для порядка:
— Рубашку пора сменить… Уши вымой. — И поставит галочку в своей тетрадке.
Все бы так ничего шло, да только заболела Паша. И назначили Томку Попову.
Вот в первый же день после этого я и схлестнулся с ней. То всегда Светка первая подходила проверять чистоту, а тут Томка в самые главные начальники себя записала. Я еще и портфель не успел положить в парту, а Томка уже — около меня:
— Показывай руки!
Что значит — показывай? Тоже командирша объявилась! Но я стерпел: не стал ругаться. Показал.
Чего она в них нашла? Руки как руки. Ну, может, не такие чистые, как у других, но ничего особенного. У меня всегда такие. Грязь под ногтями! Подумаешь, какой ужас! А Томка расшумелась, будто я настоящий преступник. «Как тебе не стыдно с такими руками ходить! У тебя под каждым ногтем — миллион микробов!»
Но я и тут стерпел, ни слова не сказал. Но когда Томка посмотрела мою рубашку и закричала еще громче, что это безобразие — ходить с засаленным воротничком, что я неряха, грязнуля, то больше я не мог вытерпеть. Оттолкнул ее, обругал «дурой» и еще по затылку обещал треснуть, если не замолчит. Я хотел уйти из класса в коридор, но Томка загородила дорогу:
— Дурой не обзывай! — закричала она. — Лучше посмотри на себя! Как не стыдно ходить таким грязнулей! Или, может быть, тебя за ручку взять и отвести в баню…
Если бы в ту минуту не подошла Люба, я наверняка треснул бы Томку.
— Что за шум? — спросила Люба.
— Да ты посмотри, какая у него рубашка! — Томка потянулась к моему воротнику, но я отбил ее руку.
— Видишь, и дерется! А какая грязь под ногтями! Два месяца, наверно, не стриг…
— Ладно, обожди, — перебила Люба и сказала мне: — Покажи, Сергей, руки.