Строение
Шрифт:
Он вздохнул.
Проклятая книга.
Проклятый талант болтуна, балагура и величественного раздолбая.
Папа Хэм.
Как монументально ты стоишь на своих старых ногах, как ярко светит огонёк твоей сигары во тьме, опустившейся на мир после твоей смерти.
Кто ты был — неважно.
Кто ты есть сейчас — вот что имеет вес.
Всё прочее — пыль.
Живы ещё те, кто видел тебя, и те, кто знал, что ты не таков, как многие думают, ещё источают свою правду со страниц своих мемуаров? Они умрут, и ничего от них не останется, только серый
А ты будешь жить мощно, полно, торжествующе.
Пока тебя не забудут.
Пока не похоронят в неведеньи твоего старого рыбака, генерала, боксёра.
Ибо один человек не может ни черта.
Даже когда восходит солнце.
Он сидел и смотрел в сумрак, пока ночь не заполнила небо над городом непроницаемой мглой — сначала тёмно-синей, а потом — иссиня-чёрной.
Тихо шипел газовый фонарь, бросая блёклые тени на лист. Ручка водила буквы медленно, протяжно, как будто не хотела, чтобы они выстроились в слова, а те — заполонили строки.
Но, как бы то ни было, перо одно за одним выводило буквы.
Мы строим мосты. Из бетона и стали,
Из выспренних слов над огнём пустоты —
Мы строим мосты. Мы из праха восстали,
Фонарных опор себе ставя кресты.
Он морщился, читая строчки, которые рождались под его рукой.
Он видел сверкающий треск сварочных аппаратов, гул гидравлических соединителей и гайковёртов, осязал вытянутые гулкие, звонко-вязкие стальные тела балок, чувствовал, как уплотняются и каменеют бетонные тела опор...
Мы строим мосты. Заменяя на нервы
Струну арматуры и камень на боль,
Мы строим мосты. И проект наш не первый.
На стыках конструкций — засохшая соль.
Он мучился оттого, что слова получались какими-то не то полыми и звенящими, не то монолитными и абсолютно аморфными. Строчки говорили что-то своё, что-то достаточно связное и метафоричное, но не то, что хотел сказать он. И всё же он продолжил.
Мы строим мосты над неясною бездной,
Вбивая опоры на слух в черноту.
Мы строим мосты, чтоб добраться посмертно
Туда, куда разум не торит тропу.
Он остановился. Положил ручку и прижал к лицу испачканные чернилами пальцы.
Понимание поражения заполнило его, затопило целиком — заменило кровь, наполнило лёгкие, мышцы, кости, череп какой-то странной, приторной, словно веселящий газ, горечью.
Он открыл глаза.
Поглядел в ночь.
Город под ним тихо мерцал огнями.
Ему вдруг стала отвратительна тишина.
Он встал, вышел на балкон.
Ветер овеял его лицо прохладным дыханием моря, от дрожащих городских огней донеслись размытые звуки румбы.
С рейда донёсся рёв уходящего корабля.
Он сжал в горсти ворот рубахи и потянул его вниз.
Стукнула по металлу балконной решетки отлетевшая костяная пуговица, отскочила и беззвучно канула в уютную тёмную бездну двора внизу, наверное, упала в цветочный куст.
Он глубоко вдохнул, наслаждаясь прохладным дыханием ветра, вдохнул несколько раз, глубоко, пока лёгкие не начали слегка ныть, а в голове на просветлело.
Прошелестело, и мимо него с балкона канули вниз несколько бумажных листков.
Словно своенравные летучие мыши, выбирая самый причудливый путь в прядях ночного ветра, они понеслись в направлении моря.
Он усмехнулся. Обернулся, поймал рукой рвущуюся наружу тюлевую занавеску, и вместе с ней покинул балкон.
Закрыл ручку, положил её на стопку чистой бумаги, не хранящую даже мятого следа от движений пера.
Улыбнувшись, он надел шляпу и вышел из комнаты.
Спустился по раскинувшейся широким крылом лестницы вниз и вышел в ночь, туда, где звучала румба.
Ветер доносил до него плеск волн и запах водорослей.
Достав из кармана серебряную фляжку, он сделал пару глотков граппы.
Когда он оторвался от горлышка, вокруг мягко гудели звуки, отражённые от камней стен и булыжников мостовой.
Одуряюще пахла магнолия.
Шумели волны, обрушивающиеся на галечный пляж. Шипела рождающаяся от этого союза серо-белая пена.
Он стоял на холме, и ветер трепал его старую сутану, вытягивал в нить верёвку-пояс, вбивал в просмоленную мешковину и выгонял обратно пламя факела.
— И да отпустятся тебе грехи твои, несчастный. Упаси, Господи, душу грешника сего.
Он махнул рукой, и отпущенный факел пролетел и рухнул в груду плавника, сложенную под столбом казни.
Пламя взметнулось и поглотило в гудении звериный вой прикованного.
— Прими, Боже, душу раба Твоего, да очистит её страдание сие, и да не ввергни его в геенну вечную.
Пальцы его дёргались, пропуская сквозь персть зёрна чёток.
Смрадное пламя гудело, подкрашенное на концах языков жирной сажей.
Он поднял лицо к сумрачному небу, готовому пролиться дождём или градом, и, закрыв глаза, вдохнул жалящий холод ветра.
А потом, выдохнув, открыл глаза и протянул руку.
Служка вложил в неё новый факел.
Вместе с ним, аккуратно ступая по камням, он двинулись к следующему кресту.
Жажда иссушала утробу. Голод грыз внутренности, усталость выпивала все силы из ослабевших членов.