Строение
Шрифт:
Согнали их, да погнали в ложок, что за сгоревшей церковкой, за погостом.
Велели землю копать.
Копали кто чем. Кто руками, кто доской, оторванной от могильного креста тут же.
Выкопали.
Поставили их на краю, и заговорил пулемёт.
Пала Манька, и ребёночек, что в ногах у неё был, на краю задержался.
— Ты гляди, — сказал кто-то, — дитячко.
— А, это той дуры, — откликнулись. — Пихни его туда же.
— Ты что?
— Пихай, кому сказано. Что ты с ним делать-то
— Ну как скажешь, — и пихнул.
— Закапывайте, — сказал другой голос.
— Самим?
— Да хоть чёрта найми. Делай.
И тут голос раздался.
— Подмогнуть?
Из-за могилки отца Никона поднялся дурачок.
— О, — сказали, — тащи его сюда.
Притащили.
— Копай, — сказали, и даже заступ выдали. А то б до утра возился.
И он копал.
Когда комья на младенчика упали, заголосил он.
Но дурак даже не остановился.
Всё кидал, пока всё, что было, не высыпал.
Писк из-под земли всё звучал, но глухо.
— Пойдёт, — сказали дураку и отобрали заступ.
— Пошёл! — добавили.
Он побежал и пропал во тьме на погосте.
— Надо было ему в башку вальнуть, — сказали.
— Ты хоть его-то умнее будь, — ответили — сам бы закапывал.
— И то.
Ушли.
И чуть только затихли голоса, из тьмы дурачок вынырнул.
Побежал туда, где едва-едва уже писк из-под земли пробивался.
Копал руками, как собака бешеная, ногти рвал.
Достал.
Землю из ноздрей младенца вытряхнул, грязь с лица отёр.
Темно было, одни звёзды, и не понял дурачок, жив младенчик ещё или нет уже.
Молчал как мёртвый.
Скинул с себя одежонку дурак, завернул в него ребёнка и со всех ног сквозь рощицу. Заскрипели, затрещали ветки.
— Стой! — заорали ему вслед. — Стой, сука!
И пулю вслед пустили.
Дрогнул дурак, дёрнулся, но только глубже в ельник ломанулся.
— Твою мать, — сказали — велено ж было глаз не спускать.
— Болтай меньше. Я здесь остаюсь, а ты пошёл.
— А что я?
— А то. Я ж говорил — валить надо было. Беги, пока не ушёл.
— Что ж он взял? Сопляка? — нога ворохнула грязь. — Или с трупов чего?
— Беги, хфилософ хренов!
Топот, треск веток.
Вздох.
Носком сапога поскидывал тот, что остался, землю в могилу.
— Хотя что с них взять?
Ещё посгребал.
— А впрочем, дурак, что с него возьмёшь. Может и правда на портки позарился.
Бежал дурак сквозь ельник, и ветви хлестали по голому телу, резали рёбра.
Бормотал дурак на бегу:
— Господи, прости, Господи, прости, Исусе Христе, Сыне Божий, прости, помилуй раба твоего, прости неразумного, отведи беду, молю Тебя, ради имени Твоего, святых Твоих, страстотерпцев, спаси, Блаже, душу безгрешную, отведи Врага, ненавидящих Тебя, с пути его, сохрани, Боже, ибо Твоё есть Царство, и сила, и слава...
Горячечны, сорваны слова его, и дыхание его сбито, но молится он, молится про себя, на бегу:
— Господи Боже, помилуй, Господи, спаси, Исусе Христе, Сыне Божий, и Пресвятая Дева, Мати Бога нашего, помилуй нас…
Хлещут юродивого ветви.
Плохо спала Зинка. Ворочалась.
Почти каждую ночь.
Вот жизнь, почитай, прошла, а что толку? Ни детей, ни мужа, ни денег. Хотя что деньги, сейчас есть, а завтра отобрали. Толку от них.
Вот и всё.
Кривилось лицо Зинаиды, мычала она, впивалась зубами в подушку.
И, наревевшись, засыпала к утру.
Сегодня же только-только задремала, да мужа увидела — будто стоит Сенька у родного крыльца, а взойти отчего-то боится, без шапки, и что-то ей в руках тянет, возьми, мол — как сквозь сон услышала, как зовёт её кто-то и в стекло скребётся.
— Зина! Зина! Открой!
Перепугалась она, решила, что и правда мёртвый Сенька с того света пришёл, но пригляделась — юрод в окно скребёт, и ногти у него в грязи, обломаны, и в другой руке у него узел какой-то.
И просит:
— Зина, смилуйся, возьми! Возьми ради Христа!
И что-то дрогнуло в ней.
Открыла она окно, спросила:
— Чего тебе, дурень?
Сунул он ей в руки узел, сказал:
— Сбереги его, спаси душу живую, а меня ищут, идти мне надо, бежать! — и бегом бросился.
Так и осталась Зинка у открытого окна с узлом.
А дурака и след простыл.
Услышала она шум, и закрыла створку.
Кинулась в угол потемнее, дверь за собой прикрыла, развернула узел.
И малыш, как полузадушенный котёнок, пискнул что-то, когда она вонючую душегрейку дуракову с лица его убрала.
Смотрела Зинаида на младенца, и лицо её кривилось, дрожали губы, и слёзы текли и капали вниз, младенчику на грязный живот.
Поняла она, что Сенька ей протягивал.
Уткнулась она лицом в живот дитячий и заплакала.
Но недолго. Утёрла слёзы, и вместо пелёнки завернула ребёнка в старый платок, тот, что тогда в городе наторговала.
А дурак тем временем петлял по ельнику, и кровь из-под простреленной ключицы уже перестала течь.
Обессилел он, и упал лицом в землю, в старую жёлтую хвою.
Лежал, дышал, как зверь загнанный.
Раздались шаги, треск ломаемых веток.
— Вот ты где, паскуда, — раздались слова и грохнул выстрел.
Сжались пальцы дурака в кулаки, полны хвои, и в свете занимающегося рассвета видел стрелок, как пуля вошла в затылок и разворотила дуракову голову.