Строение
Шрифт:
Распахнутая дверь.
Он проходит в гостиную, не снимая ботинок, наливает в стакан виски до половины… останавливается, потом доливает до краёв.
Расплёскивая, доносит стакан до рта, громко глотая и проливая на себя, выпивает.
Встаёт, нетвёрдыми шагами подходит к секретеру, достаёт из верхнего ящика “вальтер”.
Возвращается в кресло, садится, трясущимися руками всовывает дуло в рот, раня нёбо мушкой.
Палец нажимает курок, но выстрела не происходит.
Предохранитель не снят.
Обливаясь слезами,
Сердце колотится, гром и грохот в ушах нарастают, достигают крещендо…
Рука с “вальтером” падает на колени.
Утром адвокат жены находит его в кресле.
Глаза его открыты, как и рот, на подбородке следы высохшей слюны и крови.
Рычаг предохранителя стоит в положении “Safe”.
— Они говорят нам — работайте! И мы работаем. Работаем по десять часов в день, круглый год, без воскресений, и всех праздников — день рождения государя и пасха Господня. Они говорят — воюйте! И мы воюем, год, другой, третий, пятый, гниём в окопах и госпиталях, а в благодарность — медный крестик и чарка водки. Они говорят — платите, потому что всё вздорожало. И мы платим, платим, платим, отрывая медяки от хлеба наших детей, от платьев наших жён, он здоровья стариков. А они устраивают на эти деньги балы. Они говорят нам всё новое раз за разом, и все их слова об одном — давай, давай, давай. Давай душу, давай тело, здоровье, жизнь свою. И мы даём.
Гудит толпа.
Он откашливается. Горло пересохло.
— А что взамен? Что? Кто скажет? А?
Выкрики. Гул. Рёв гудка.
— А взамен — нагайки, штыки и пули! Вот что нам за всё это взамен!!
Рывок за рукав.
— Пора! Идут!
Он выдёргивает рукав из чужих пальцев.
— Бедствия, болезни и смерть! Унижения и презрение! От них, тех, что едят нашу жизнь на серебряных блюдах и пьют нашу жизнь из хрустальных чаш! Вот что они оставляют нам.
— Пора, слышишь! Всё!
— Ещё чуток, — отвечает он, — сейчас! Готовься.
— Хорошо.
— И вот — настало время нам взять своё! Своё, что они так долго у нас отбирали!! Всё то, что нам и нашим отцам, нашим детям положено по праву!! Восстание!!! Восстание!!!
Толпа бурлит. С дальнего конца цеховой площади показываются казаки.
— Вот они! Вот они, слуги кровопийц!! Вот они, смотрите!!!
Толпа оборачивается в направлении, которое он указал.
— Пора!!
— Да, — он спрыгивает с палеты ящиков. — Бежим!
За их спиной — выстрелы, гул и вопли.
Сердце стучит в груди, наган жжёт бок через карман — ждёт ли пролётка? Не ушла ли? Не струсил ли возница?
Вот она. Не струсил.
Они запрыгивают в неё, и колёса начинают свой бег, свою вечную стукотню по булыжникам.
Он выдыхает, утирает пот картузом.
— Сделали дело, — говорит тот, второй, чьи пальцы трепали рукав.
— Сделали, — соглашается он, — хорошо сделали.
— Ты молодец, — говорит второй, — никогда не видал, чтобы народ так зажигался.
— Не моя заслуга, — отвечает он, — они и так уже все на цырлах. Хозяин — идиот, не понимает, что не со скотом работает, с людьми. Рожа немецкая. Мало мы им всыпали, ой мало.
— Да, — соглашается второй, — мы там гнили, а эти вши тут жирели. И никто ведь не отобрал мануфактуры, никто их сапогом под зад, и ствол к башке. Мы там с ними воюем, а здесь они из нас кровь пьют. Что, бл*дь, за война такая? Кто противник? Где, бл*дь, враг?
Он закрывает глаза. Нервное напряжение оставляет его. Пальцы трясутся. Холодно.
Он вспоминает треск выстрелов, чад пороха, свист осколков.
Кровавое месиво под ногами.
Он поскальзывается, и видит, что рука его опирается на мёртвую голову, пальцы попали в выбитую, сочащуюся кровью глазницу.
Он отнимает её от трупа, и видит, что его пальцы все в крови и мозге убитого.
— Эй!
Он открывает глаза.
— Что с тобой?!
Он чуть встряхивает головой. Моргает.
— Ничего. Войну вспомнил.
— А, — тянет второй, — понятно. Это бывает. Поехали, выпьем? Тут недалеко есть рюмошная, я знаю. Накатим?
— А давай, — соглашается он, утирает холодный пот тыльной стороной ладони.
Смотрит — а пальцы руки сведены все.
Как тогда, когда он вытирал их о шинель.
— Эй! — хлопает ладонью по спине извозчика второй, — тут сверни налево, слышишь?
— Слышу, — отвечает возница.
Они спускаются в рюмочную. Дым и чад, говор, выкрики.
— Хорошее место, — одобряет он, — нормально.
Второй краснеет.
— А то, — пальцы его от смущения комкают шапку — гамна не держим.
— Молодец, — одобряет он.
Второй подымает руку и кричит — Эй, половой!
Он пьёт водку малыми глотками. Закусывает мочёным огурцом и салом.
Второй опрокидывает чарку и наливает ещё.
— Не ухарствуй, — останавливает он его, — сегодня ещё работа.
— Ну да, — соглашается смущённо второй, — точно. Правильно.
Второй заказывает чаю с бубликом, и тянет тёмно-вишневый чай с сахаром.
Он допивает остатки в графинчике.
Пьёт, не хмелея.
— Ты возницу-то отпустил? — спрашивает он у второго.
— Ну да, — встревоженно отвечает тот, — а что, не надо было?
— Надо, надо, — успокаивает он, — всё правильно.
Второй снова краснеет.
Он смотрит на этого мальчишку, и чувствует, как внутри него всё холодеет.
Значит, он видит его в последние часы.
Сегодня мальчишка умрёт.
Ну что ж поделать.
Он допивает последние капли из чарки, надевает картуз.
— Пошли.
Они выходят из рюмочной, ловят извозчика.
— Сначала ко мне, — говорит он.