Стукачи
Шрифт:
Димка переночевал там две ночи. И не выдержал. Уехал на Орловщину, к сестре матери, какая, по словам Катерины, доживала последние дни.
Бабка Дуня встретила Димку приветливо. Узнав, что племяннику негде голову преклонить после тюрьмы, предложила навсегда у нее остаться.
«Одна я нынче во всем свете маюсь. Заболею — воды подать некому. Зимой и вовсе тошно, ветер над избой, как над могилой, воет. Страшно одной, аж жуть берет. Тут же живая душа. Есть об ком заботиться. Да и он, когда время придет, схоронит меня, как положено», — улыбалась старуха,
Димка оглядел дом. Он, конечно, был много лучше отцовского. Крепкий, просторный, теплый. Чувствовалось, бабка следила за ним, не жалея сил.
Огород ухожен. Хотя и немалый. Соток двадцать. Тут же сад. Пусть немного деревьев, но все побелены, обкопаны.
В сарае корова мычит, куры квохчут.
— И как же со всем успеваете управляться теперь? Ведь сил немного? — удивился Димка, заметив, что и на чердаке у бабки порядок, и в подвале, в подполе.
— Как сил хватает, спрашиваешь? Да просто надеяться не на кого, только Бог, он меня не оставил. Вот и управляюсь сама. Понемногу.
Димка, отдохнув пару дней, взялся за хозяйство. Наносил сена корове на всю зиму, топливо завез. Углубил колодезь во дворе. Подправил, подновил забор вокруг дома. И пошел в колхоз устраиваться на работу. Авось, да сыщут что-нибудь и для него…
Шилова в тот же день взяли водителем молоковоза.
Вечером он забрал бидоны с фермы и отвез их на маслозавод, в райцентр. За два часа управился. Заодно и бабке Дуне привез конфет — подушечек, с какими она любила вечерами чай пить.
Димка, соскучившись по хозяйству и деревенской работе, ладил завалинку. Весь дом ею обнес. Забил опилками, какие с пилорамы привез. Потом крыльцо пристроил к дому. Сам. Без чужой помощи.
В начале осени, вместе с бабкой, быстро огород убрали. Выкопали картошку. Пересушили, перебрали, засыпали в подвал.
Димка был человеком хозяйственным. И, зажив своим домом, тащил в него все, что плохо лежало. Опасался лишь чужих, завистливых глаз.
И, несмотря на трещавшие от запасов погреба, бабка Дуня на людях, не умолкая, жаловалась на нужду и бедность, чтоб сельчане, слыша это, не ходили бы в гости к ней, не просили одолжить харчей.
Димка к осени совсем поправился. Раздался в плечах. Стал красивым, рослым мужиком, на какого откровенно заглядывались деревенские девчата.
Молодые доярки затевали с ним игривые, опасные игры. Тискали, мяли его за коровьими кормушками осмелевшей девичьей стайкой. Да оно и понятно, парней в селе было мало, на четверых по полмужика приходилось, как шутили сами. И все спрашивали Димку, кому он достанется до пояса, а какой — ниже пояса?
Шилов сгребал девок в визжащий клубок и отвечал, хохоча во все горло:
— На то, что ниже пупка растет, мне и десятка деревень мало! Не верите? А ну, кто первая, подходи, докажу! — и, ухватив притворно убегающую, самую сдобную из девок за упругие груди, валил при всех в траву, лапал безнаказанно, грозился вечером поймать в темном углу.
— А ты приходи в клуб на танцы. Уж мы тебя вымотаем. Ловить не
— Я только один танец знаю. Подсебяк, — отбрехивался Шилов. И никуда не высовывался по вечерам.
Мимо дома ходили девки с песнями и частушками. Вызывали Димку на гулянье. Называли миленком. Димка не торопился.
Он делал вид, что присматривается, выбирает. Не хочет спешить. Но однажды вечером вышел покурить на завалинке, а девки тут как тут. Облепили, как мухи. Не отбиться от них, не вырваться.
— Да ты что? Не живой, что ли? — смеялись в лицо.
Димка кое-как от них выскочил. Он никому, даже бабке Дуне не признавался, что в милиции, когда его взяли вместе с пацанами, отбили ему все, и даже теперь, через годы, мужичье в нем не просыпалось.
Он шутил, смеялся весь день до темноты, а ночами чуть не выл от злобы.
Бабка Дуня видела все. Понимала. Потому — не спрашивала. Но однажды привела в дом знахарку из соседней деревни. Попросила помочь Димке, не выдав ее. Когда парень пришел с работы, знахарка предложила ему попариться в баньке. И, оглядев парня, сказала:
— Беда у тебя, сынок. А ну ляжь головой к заходу солнца. Отчитать твое горе испробую, — и молилась перед свечой, и поила парня всякими зельями, покуда он не заснул.
Три дня она с ним мучилась. А потом сказала:
— Мужиком будешь, отцом — не стать никогда. Припоздало ко мне пришли. Коль сразу б, и детей бы имел.
— Бабуля, милая, да уж не до жиру. Хоть это, если вернула мне, до смерти тебе обязан, — не верилось Димке. А когда знахарка ушла, признался бабе Дуне: — Думал, так и сдохну, как пень трухлявый. Растерявший все по ветру. А вы и в том мне помогли. Поняли, как будто мамка родная.
И вскоре Димку в доме не видно стало. Все чердаки извалял с девками, искатал все сеновалы. Словно сам черт в него вселился. За ночь с несколькими переспать успевал.
Словно упущенное наверстывал. Никем не брезговал. Никакой не отказывал. За ним вскоре закрепилась замаранным хвостом слава первого колхозного кобеля.
Многие мужики обещали ему всадить вилы в бок, коль посмеет подойти к их бабам и дочкам. Но Димка лишь посмеивался в ответ. И кто знает, сколько бы он пне плутовал, не нарвись он на Ольгу. Та переехала в их деревню с Кубани, где разошлась с мужем. Устроилась работать на пасеке и зажила спокойно, с двумя дочками, беленькими, синеглазыми, похожими на ромашек.
Димка к ней на третий день подвалил. Познакомиться вздумал. Ольга его взашей выставила. Когда цапнул ее за задницу, баба ему всю морду, словно кошка, изодрала.
Димке даже чудно стало, не поверилось, что какая-то баба с ним переспать не хочет. Девки не отказывались, а она что за краля? Иль не живая? Чего из себя целку корчит? — недоумевал мужик и через пару дней, вечером, подкараулил ее возле дома в темноте. Решил отплатить за все сразу. И за отказ, насмешку, мордобой… Он решил измучить бабу, но не воспользоваться ею. Пусть помучается ночь. Быстро поумнеет.