Ступени Нострадамуса
Шрифт:
Он говорил тихо, сердечно и убежденно. Евдокия Николаевна, закрыв глаза, слушала его, и ей становилось легче. Хотелось, очень хотелось поверить ему.
Не во Дворце Правосудия, не в роскошно отделанной «комнате совещаний» с мягкими удобными креслами, а в спартански скромной раздевалке спортсменов сидели на жесткой скамье трое судей, которым предстояло принять непростое решение. Об этом говорил коллегам председатель Муромцев, глядя на единственное украшение помещения — картину богатыря на коне, стоявшего на распутье перед камнем, со зловещей надписью о каждой из дорог.
Будь здесь Сергей, он вспомнил бы, как, утешая мать, сравнил судей с тремя васнецовскими богатырями, которые и смотрели теперь здесь на камень с предостерегающей надписью.
А председатель, словно прославленный Илья Муромец, говорил Добрыне и Алеше Поповичу:
— Не зря мы оказались перед этой картиной. Троим нам вручено решить судьбу не одного человека, а многих поколений. В истории не раз бывало, когда по воле одного завоевателя рушились царства, опустошались земли. Не думаю, что нам нужно судить и рядить всю ночь. Покидать помещение до вынесения приговора нам не положено. Утро вечера мудренее. Я вас, двоих юристов, попрошу написать каждому по проекту приговора, а завтра со свежими головами и примем решение. За нами следит весь мир! Так но ударим лицом в грязь! Ты, генерал Алексеев что писать будешь?
— Думаю, что негуманно грозить аннигилятором человеку, который планету спас и теперь во второй раз к спасению будущего человечества призывает. И в беспокойстве его о правнуках измены Родине не вижу.
— А как генерал Никитин думает? — повернулся председатель к другому судье.
— Мы хоть и военные, но знаем, что война — несчастье человечества. И каждый, кто способствует развязыванию войны, — преступник, кем бы он ни был. Виновный в этом подлежит уничтожению, — жестко отчеканил Никитин.
Председатель прилег на жесткую скамью, ничего не выразив, а его соратники принялись за работу.
Не решились они разбудить Муромцева до самого утра, слушая его не то солдатский, не то генеральский или богатырский храп.
Две редакции приговора были готовы, и на них, положив головы на руки, спали генералы Никитин и Алексеев.
Утром Муромцев проснулся первым и разбудил коллег.
Потом внимательно изучил каждую из двух версий приговора.
Первая, написанная Алексеевым, гласила:
«Ильина Владимира Николаевича, ПРЕЗИДЕНТА ОБЩЕЙ РОССИИ(Алексеев так и написал президента, а не экс—президента!), трижды избранного на этот пост народом, Героя Земли, признанного за свой былой подвиг населением всей планеты, на основе Уголовного кодекса Общей России в его разделе военных преступлений по статье 181–й, СЧИТАТЬ НЕВИНОВНЫМ И ПО СУДУ ОПРАВДАННЫМ ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ,поскольку забота об экологии Земли в ее грядущем преступлением не является. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Подсудимый освобождается для выполнения своих законных функций».
Муромцев искоса взглянул на молодого генерала Алексеева и пододвинул к себе второй проект приговора. Генерал Никитин пристально смотрел на него. Председатель читал и яростно теребил свою бороду:
«Ильина Владимира Николаевича, смещенного президента Общей России, считать виновным в ухудшении международных отношений, поставив страну под угрозу возмездия со стороны стран, терпящих ущерб от его политики, являющейся ИЗМЕНОЙ РОДИНЕ,и на основании Уголовного кодекса Общей России в его военной части считать означенного Ильина виновным в измене Родине и приговорить к ВЫСШЕЙ МЕРЕнаказания, смертной казни через аннигиляцию в зале суда. Приговор окончательный и подлежит немедленному исполнению».
Председатель положил рядом оба листка, держа в руке старомодное золотое перо, чтобы поставить свою подпись под одним из них.
Сказочный богатырь на картине в золоченой раме так же задумчиво смотрел на распутье, как председатель на два проекта приговора.
Конец Света(Параллели расходятся)
третья повесть–гипотеза в новеллах о двух параллельных, но расходящихся мирах
Параллельные линии не пересекаются.
Параллели сходятся.
1
В послании своему сыну Цезарю (1555 год), предваряющем «Центурии», Нострадамус называет другой срок своим предсказаниям — 3797 год. (Примеч. авт.)
Новелла первая. Утонувший памятник