Стужа
Шрифт:
– Не активист, – скупо подтвердил Азевич.
– Хлеба, ну там продуктов – это пожалуйста. Это теперь мы имеем. Ешь и с собой бери. А прятать – извини.
Он враз поскучнел от непосильной для него просьбы Азевича, как, наверно, и оттого, что вынужден отказать другу. Азевич тоже опечаленно нахмурился. И что ему теперь делать? Где переночевать? Даже если его здесь оставят до утра, как утром уйти из деревни? Увидят – узнают. Так что, пожалуй, надо прощаться, думал Азевич.
– Ну что ж, спасибо за ужин, – сказал он, давая тем понять, что собирается уходить, и тая слабую надежду, что, может быть, Евген еще передумает, начнет уговаривать остаться. Хотя бы на ночь. Но Евген, похоже, не собирался передумывать и спросил о другом:
– Если не секрет, куда путь держишь?
– А вот это секрет, – грубовато сказал Азевич.
У него уже пропало желание продолжать разговор; в самом деле, надо было решать, куда податься.
– Желаю удачи! – добавил он и поднялся с дивана.
Войтешонок также встал, приподняв плечо, скособочился возле стола.
– Какая удача! Сберечь бы голову...
– Вот и береги.
Не сказав больше ни слова, Азевич вышел из избы.
Над деревней давно уже собралась ночь, глухая темнота лежала на подворье, лишь вверху, за черными кронами голых деревьев, немного светилось осеннее небо. Азевич так и не решил, куда податься отсюда, и скорее инстинктивно свернул мимо сараев в конец двора, на огороды; перелез через ограду, ввалился в какую-то яму с хворостом или сухим бурьяном на дне. Выбравшись из нее, почувствовал, что от сапога совсем отвалилась подошва. Еще чего не хватало, встревоженно подумал Азевич, оглядываясь в темноте в поисках выхода с огорода. Наткнулся коленями на колючую проволоку и, поколовшись, едва перелез через нее. На сухом травянистом лугу, за огородами, идти стало удобнее, и он решительно направился в поле – прочь от деревни.
Довольно далеко отойдя от нее в совершенной темени, оглянулся, но ничего уже не увидел – вокруг простиралось ветреное ночное поле, местами, будто солью, присыпанное по траве снежной крупой. Под ногами шуршало жнивье; по пути временами встречались одинокие полевые деревья и ничего больше. Несколько раз он спотыкался о невысокие, поросшие бурьяном межи, проложенные осенью после раздела колхозной земли, и вспомнил, каких трудов стоила когда-то ликвидация этих межей, с каким скандалом их перепахивали. А тут, смотри, как скоро они опять появились – без сельсоветов и землемеров – враз и в полном согласии. За долгие, трудные годы крестьяне так и не приучились к совместным хозяйствам. Оно, может бы, и приучились, как-то бы и пообвыкли, если бы колхоз давал хоть какую-нибудь возможность для прожитья, а то до самой войны в деревне царила сплошная нищета и голодуха. Только и спасали людей огороды, те сорок соток, с которых кормили детей, стариков да еще сдавали государству. Выполняли пятилетки. Крепили оборону. Не слишком, однако, укрепили...
Азевич стал помалу успокаиваться, отходить от обиды на Войтешонка, подумал, может, тот был и прав. Еще неизвестно, как бы на его месте поступил он, Азевич.
Но на своем – решения не находил. Не дай Бог ему попасть в руки немцев – пощады не будет. В который раз он начинал думать, что лучше всего было бы перейти линию фронта. Только где он, тот фронт? Как до него дойти? Выпадет снег, ляжет зима, а у него, как на беду, оторвалась подошва, которая так мешала в ходьбе, что заболела нога. Все время надо было ставить ее боком, поднимая повыше.
Но вот открытое поле вроде кончилось, на пути встали сплошной черной стеной густые низкорослые заросли, и Азевич минуту размышлял, в какую податься сторону. Лезть в мрачный кустарник ему не хотелось. На ветру он содрогнулся в ознобе, да так сильно, что испугался: вдруг заболеет. К тому же все сильнее чувствовал с вечера донимавшую его усталость, дыхание стало необычно горячим, в горле собиралась горечь, все время хотелось остановиться, передохнуть. Но все-таки при ходьбе было теплее, и он пошел вдоль опушки. Под ногами шуршал сухой быльник, от зарослей он держался поодаль, чтобы не залезть на сучье, не зацепиться. И все-таки зацепился за что-то в темноте и упал. Не очень сильно ударился, но поднялся не сразу, перевалился на бок в мерзлой траве, полежал минуту. Потом медленно, с усилием встал на ноги, опять побрел в поле.
...Тогда Азевич не думал, надолго или нет, но остался у Исака, начал новую жизнь в его пустой риге. Первую ночь переночевал неплохо, хотя и зверски замерз, а следующих два дня был в поездках по району – одну ночь переночевали с Зарубой в Клещевке, другую – снова в Кандыбичах. Заехать домой все не выпадало, и как-то на неделе к нему наведался отец. Приехал в исполкомовский двор, и они встретились там на конюшне. Отец выглядел необычно встревоженным, сверх меры озабоченным чем-то, может, не нравился ему столь ранний вылет Егора в люди. Он мало рассказывал о деревне, больше расспрашивал, как и что здесь, в местечке, а сам не мог согнать с лица крайней озабоченности и все трудно, протяжно вздыхал. Егор успокаивал его, как умел, да и из-за чего было тревожиться? Он среди добрых людей, возле начальства, при деле, авось не пропадет. А работа? Не труднее, чем на хозяйстве, не надо особенно рвать кишки – слава Богу, не в лесу на делянке. Всего и забот, что досмотреть коня, вовремя накормить, напоить. Но это Егор умел, был приучен с детства. Отец привез кое-что из продуктов – кусок сала, пару колбас, мать прислала пару чистого кужельного белья, наказывала приехать в субботу, попариться в бане. Но Егору было не до бани – свободного времени выпадало до крайности мало, и то, что оставалось от поездок, отнимала учеба. Три раза в неделю комсомольцы собирались в кружок ленинизма, изучали ленинские труды; на этот раз читали «Шаг вперед, два шага назад».
Не сказать, чтобы Егору все это было интересно, но он стыдился не ответить на вопрос, особенно когда спрашивала Полина. К тому времени она стала заместителем комсомольского секретаря и руководила политзанятиями. Кажется, она была старше Егора, но выглядела совсем молодой девушкой с каким-то остреньким, очень проницательным взглядом, который не то дразнил, не то как-то таинственно испытывал собеседника. И часто улыбалась. Егор тайком любовался ею, особенно когда она выступала в кружке с докладом или рассказывала про ленинские заветы. Работала она в женотделе – заместительницей заведующей Иды Шварцман.
Из районного начальства Егор знал немногих, в райком, за церковью, ни разу еще не заходил. Ему хватало райисполкома да своего начальника Зарубы, которого он почитал больше других, и, чем дольше работал с ним, тем больше к нему привязывался. Заруба был на редкость самоотверженный труженик, большую часть времени проводил в поездках – все на людях, на собраниях. О своем возчике он заботился, словно отец. Если, случалось, угощали, то он звал перекусить и возчика, если ночевали, то просил устроить на ночь и Егора. Был неразговорчив в дороге, иногда, правда, расспрашивал Егора о его деревне, и Егор скупо рассказывал. Заруба, не перебивая, слушал, вздыхал, но чувствовалось, продолжал размышлять о своем. Впрочем, размышлять предрику было о чем, особенно когда в районе началась сплошная коллективизация.
Как-то в начале Великого Поста они намеревались ехать в Вязники – самый дальний сельский совет за пущей. Заруба с вечера объявил, что выедут в восемь утра. С полвосьмого Егор уже заложил возок и стоял во дворе в ожидании предрика. Но Заруба не появлялся. Шло время, и Егор зашел в приемную уточнить, когда они выедут. В приемной были секретарша Римма и еще три или четыре райисполкомовских служащих. Из кабинета Зарубы слышался чей-то встревоженный голос, его перебивал другой, – похоже, там спорили. Секретарша и мужчины в приемной молча, напряженно вслушивались, хотя понять смысл спора было невозможно. Егор, постояв недолго, собрался было идти к своему Белолобику, как широко растворилась дверь кабинета, и оттуда выскочил низкорослый, щуплый человечек в шинели. На ходу надевая на бритую голову красноармейскую буденовку, он, будто споткнувшись, остановился перед Егором. «Ты кто?» – «Азевич», – сказал Егор. «Какой Азевич?» – «Ну возчик». – «Чей возчик?» – «Председателя», – смутился Егор под откровенно придирчиво-злым взглядом этого человека, который тут же и выскочил из приемной. Егор тоже хотел уйти, но из кабинета разом вывалилось еще несколько человек, за ними вышел Заруба. Его всегда суровое лицо с насупленными бровями показалось Егору совершенно растерянным. Предрика что-то сказал секретарше и, завидев Егора, бросил: «Распрягай, не поедем». Егор недоуменно пожал плечами и пошел распрягать. Поставил Белолобика в конюшню и, чтобы узнать, как быть дальше, снова зашел в приемную. Там он застал одну заплаканную секретаршу, которая собирала со стола бумаги и тихо сказала Егору: «Товарища Голубова арестовали. И ветврача Бутевича. И Слямзикова с льнозавода». – «За что?» – вырвалось у Егора. «За что? – подняла на него покрасневшие глаза Римма. – Не знаешь за что? Враги народа».
Егор молчал, никого из арестованных он не знал. Но если арестованные – враги народа, так что же? Тогда хорошо даже, что их арестовали. Тем более что врагов народа у них арестовывали не впервые, осенью взяли шестерых, об этом писала районная газета; а минские газеты описывали, как врагов народа разоблачили даже в правительстве. А перед тем по всем деревням раскулачивали. В его деревне раскулачили и выслали две семьи кулаков. Одну из них Егор даже помогал отвозить на станцию. Шла классовая борьба, классовый враг сопротивлялся. Егор об этом уже был наслышан.