Стыд
Шрифт:
— Все подряд? — спросил Лузгин.
— Зачем, — сказал Махит, — у вас всего одна кассета, снимайте монтажно, как сюжет о митинге. Лузгин был крайне удивлен, но не стал переспрашивать, откуда Махиту известны такие слова.
В руках у человека в черной шапке появился мегафон, по виду милицейский. Пока человек приглядывался к громкоговорителю, Лузгин полушепотом спросил у Махита, кто же это такой. Махит ответил, и Лузгин непроизвольно ощутил давно забытый вкус профессиональной репортерской удачи: еще ни одному журналисту не удалось заснять, а тем более взять интервью у бригадного генерала Гарибова. Такую пленку, подумал он, Си-эн-эн купила бы за бешеные бабки.
Он вышел чуть вперед, повернулся лицом к генералу и начал снимать. Панорама места действия уже была на пленке, поэтому он снял в стык средний план генерала и его окружения,
— Снимайте дальше, — тихо приказал ему Махит.
— Да снято все, — ответил Лузгин. — Нормальный сюжет получился.
— Я сказал: снимайте!
— А интервью?
— Снимай!
— Как скажете, — Лузгин пожал плечами.
Он опять вскинул камеру к лицу и стал делать вид, что снимает. На профессиональном жаргоне операторов это называлось «крутить американку». Давным-давно, еще в эпоху больших кинопленочных камер, таким приемом пользовались при съемках второстепенных сюжетов, когда требовались пять коротких планов и не больше, кинопленка была на вес золота, но не хотелось обижать «объект», для которого визит телегруппы был ярчайшим событием всей жизни, а потому набивший руку оператор, отсняв необходимое, подолгу танцевал вокруг «объекта», тарахтя пустой кассетой кинокамеры, пока тот не натешится общим вниманием и не выдавит на-гора кодовую фразу: «Прошу к столу». Вот и сейчас Лузгин водил камерой в разные стороны, в основном разглядывая лица, как в бинокль. Он нашел того молодого, что обозвал его собакой — щербатое неумное лицо и гнилые зубы вкривь и вкось; Лузгин не удержался и нажал кнопку пуска, запечатлев на пленке это непривлекательное зрелище — такая вот репортерская месть. Потом он развернулся и стал рассматривать Гарибова.
Тот говорил по-русски почти без акцента: по слухам, был афганец, из северных, закончил «кадетку» в Екатеринбурге и общевойсковое в Перми, вяло дрался с талибами под знаменем Дустума, во времена глобальной южной заварухи ушел с полком в Таджикистан и там исчез из виду, а прошлым летом, по оперативным данным, командовал полномасштабным наступлением под Ишимом и лично водил накурившихся «духов» в лобовые дикие атаки. Никто не знал Гарибова в лицо, говорили, что он ярый правоверный и не разрешает себя фотографировать или снимать на видео. Разглядывая полное лицо и непроницаемые тусклые глаза, Лузгин подумал: мне ведь могут не поверить, что я заснял неуловимого Гарибова. Поди-ка докажи, что этот мужичонка и есть гроза и ужас зоны, объект бесплодных поисков спецназа и ненависти местных партизан. Был слух, что ранен в руку, левую, и там теперь прилажен дорогущий импортный протез, но вот же держит в левой руке мегафон, и непохоже, что она искусственная. А может быть, что и не генерал Гарибов это вовсе: Махит заправил ему лакомую «дезу», зачем-то нужно это бандюгам, а ежели нужно, то Лузгина отпустят после митинга, ведь должен кто-то — лучше автор, это убедительнее — доставить
— Да пребудет с нами мир! Да умоются кровью неверные. Велик Аллах, и хвала исламу! — Человек в черной шапке опустил мегафон, и чьи-то руки приняли его и убрали из кадра. Вокруг кричали и стреляли в воздух, и Храмов вздрагивал и жмурился, и старший лейтенант Елагин наклонился вправо и что-то сказал ему на ухо; Храмов снова зажмурился и несколько раз мелко кивнул головой.
Гарибов вразвалку сделал три шага вперед, сближаясь с пленными у бронетранспортера. Он помассировал левую руку, уставшую от тяжести мегафона, и пальцем поманил к себе Потехина:
— Иди сюда, солдат.
— Снимать, — сказал Махит, подталкивая в спину Лузгина.
— Где Асат? — громко крикнул Гарибов. — Иди сюда, Асат. Стань рядом.
Из толпы моджахедов вышел парень в военном новеньком бушлате, коротковатом в рукавах, и Лузгин узнал узуновского брата, что сидел вчера на табуретке в белой рубашке у двух завернутых в простыни тел, — длинного и покороче, и мышцы на лице Лузгина сделались будто чужие. Он сразу понял, что сейчас произойдет. Рука сама упала с камерой, едва не выпустив ее, и Махит сказал ему прямо в затылок:
— Жить хочешь? Снимай.
Асат, брат Узуна, встал рядом с Гарибовым. Человек в кудрявой черной шапке правой рукой обнял его за плечи.
— Это он, — сказал Гарибов, — он убил твоего брата, он убил твою мать.
— Да, — сказал Асат.
— Это он? — Гарибов повернул голову и посмотрел в объектив Лузгину. — Тебя спрашиваю: это он? Ты ведь там был, ты видел, говори! Он стрелял, этот снайпер?
Махит несильно стукнул кулаком ему между лопаток.
— Я же снимаю, не мешайте, — сказал Лузгин.
— Тебя спрашиваю: он стрелял? — Гарибов смотрел ему прямо в лицо, и Лузгин понял, что ему не отвертеться, не спрятаться за объектив, и надо отвечать. Он опустил телекамеру и сказал:
— Я не знаю.
— Ай, врешь, собака, — с улыбкой произнес Гарибов.
— Не вру, — помотал головою Лузгин. — Откуда мне знать? Я на кухне сидел.
— Иди сюда, — сказал Гарибов.
— Я стрелял, — сказал Потехин.
— Повтори.
— Я стрелял.
— Молодец, — сказал Гарибов и покрутил рукою по-восточному. — Ты — солдат, ты — не трус, уважаю. А ты трус, журналист. Ты не мужчина. Ты на кухне сидел. — Вокруг засмеялись, и стоявший рядом моджахед плюнул Лузгину под ноги, поскреб тыльной стороной ладони у себя под подбородком и снова плюнул, наклонившись и выпрямившись. Лузгин откуда-то знал, что это означает, но ему уже было все равно.
Гарибов снял руку с плеча Асата и засунул большие пальцы за ремень. Он стоял, улыбаясь, слегка отставив в сторону ногу в высоком шнурованном ботинке, кого-то раздражающе напоминая, и Лузгин вдруг понял, что — Чапаева в известной сцене в кинофильме.
— Ты убил его брата, — сказал Гарибов сутуловатому Потехину. — Ты убил его в бою, как солдат. Я тоже солдат, и я тебя понимаю. Но зачем ты убил его мать?
Потехин пожал плечами и дернул щекой.
— Ты жалеешь об этом?
— Да, — сказал Потехин. — Я же не знал, я не видел…
— Верю тебе, — звучно произнес Гарибов. — Ты умрешь как солдат. Ты не будешь опозорен. Подойти ближе и стань на колени.
— Нет, — сказал Потехин.
— Так надо, — сказал Гарибов. — Этим ты попросишь прощения у сына. Твоя душа очистится, солдат, и твой бог примет тебя хорошо.
Гарибов вынул из кобуры пистолет и протянул его Асату на ладони.
— Возьми, сын. Исполни долг.
— Снимай, — шепнул Махит. — Снимай, тебе говорят.
В видоискателе камеры картинка была черно-белой, и это как бы отдалило Лузгина от происходящего, словно он смотрел чужой репортаж по телевизору. И там, в этом маленьком телевизоре, Потехин опустился на колени; Гарибов показал Асату, что делать с пистолетом, и ушел из кадра; Асат смотрел на пистолет, и кто-то подсказал, что надо зайти сбоку, и Асат переместился немного за спину Потехину и поднял пистолет; ему снова подсказали, что надо повыше и чуть под углом, вот так, за всех ребят, за наших женщин; пистолет дернулся у него в руке, Потехин упал лицом в землю. Лузгина ударило в уши короткое близкое эхо, и вздрогнул он от эха, не от выстрела.