Стыд

Строгальщиков Виктор Леонидович

Соломатин вырвал руку и сказал:

— Идет, скотина.

Со стороны деревни над дорогой беззвучно и легко снижался вертолет.

— Ненавижу, — сказал Соломатин.

Как же там Храмов, подумал Лузгин. Сейчас, наверно, вертолет эсфоровцев с ревом и свистом проходит у него над головой.

Колю-младшого прислонили спиной к заднему колесу валявшегося джипа; он щурился, примеривая автомат к плечу. Соломатин с Махитом стояли по бокам от Воропаева. Чуть поодаль, у обочины, изготовившись, замер Ломакин. К ним от грузовика неспешно шел Николай с «калашом» в опущенной руке. Свихнуться можно, как они похожи с Воропаевым… Гранатометчики, топчась и приседая, занимали позицию между колесами подбитого «Урала».

По сценарию предполагалось закурить.

Лузгин подумал, что теперь ему, пожалуй, ничего не придется писать, и почему-то стало на душе чище и легче. А ведь почти сочинилось — про большую льдину по имени страна; климат в мире меняется, льдина трещит, края начинают отваливаться — естественный процесс, но тем, кто на краю, от этого не легче.

Лузгин сошел в кювет, взял автомат у того, кто упал ему на ноги, ладонью счистил снег, отстегнул магазин и проверил патроны, снова вставил рожок со щелчком, передернул затвор, вернулся на дорогу и поднял автомат к плечу. Вертолет шел прямо в ствол Лузгину, хотя мог разнести их ракетами в прах с безопасного расстояния. Лузгин вдруг вспомнил, что в кабинах эсфоровских «вертушек» летают русские экипажи. Ну и дела в родной стране…

— Эй вы, герои хреновы! — зычно прикрикнул Соломатин. — А ну рассредоточиться!.. — И, повернувшись к Лузгину, сказал: — Чуть повыше, повыше берите.

Часть вторая: стыд

1

Лузгин лежал на боку, уткнувшись лбом в шершавую обивку диванной спинки, и пытался снова задремать, но ему мешал звук собственного дыхания. Где-то там, за стенами, молча томились жена и другие обитатели огромной квартиры в два яруса, такой шумной и тесной вчера.

Лузгин откашлялся и повернулся на спину. Под потолком висела разлапистая бронзовая люстра — свидетельство чужого прочного достатка и его, Лузгина, заведомой здесь неуместности.

Много лет назад был тот же город, но квартира другая, попроще. Тем давним утром Лузгин проснулся на раскладушке в кухне, долго не мог понять, где это он и почему в рубашке с галстуком, но без штанов, трусы в цветочек, и где жена, — ведь он вчера женился. Сутки поездом из Тюмени, «Волга» тестя на вокзале, банкет в кабаке при гостинице, нес жену на руках и угробил подъездной известкой новый единственный черный костюм. Лузгин тогда поднялся, надел брюки, и в дверь позвонили, он автоматом пошел открывать, ввалилась вся вчерашняя орда, его тискали и требовали водки, оживленно налили по первой — здоровье молодых, он увидел жену, за столом уже не было места, и теща ему, как родному, пихнула в руки свернутый ковер и палку-вышибалку. Он топтался в прихожей и услышал, как кто-то из гостей сказал: «Какая девка олуху досталась!». Так началась его семейная жизнь, тянулась тридцать с лишним лет, и вот вчера, похоже, кончилась.

Комната с люстрой, где он сейчас лежал, — это был кабинет тестя, знаменитого нефтяника в отставке, богатого и мрачного старика глубоко за семьдесят. Лузгин не помнил точно его возраста, да и не виделся с ним тыщу лет до вчерашнего утра, когда, грязный и небритый, появился на пороге его квартиры. Лузгину открыли, он вошел, старик молча пожал ему руку, прибежала жена и заплакала, чей-то мальчик выглядывал в коридор, а вечером за столом собралась та же самая компания, только постаревшая на прожитую жизнь. Лузгин под выпивку молчал, да его и не спрашивали, осторожно задевали взглядами и болтали ни о чем. А потом случилось то, что случилось. Он не заметил, кто же начал первым, но точно не тесть и не теща. Лузгин жевал и думал про свое, как вдруг застольный разговор из неразборчивого шума стал понятным, будто с иностранного все разом перешли на русский. Лузгин вслушался и осознал, что говорят ему о нем, и нехорошее. Особенно ярился бывший буровой мастер с багровым щекастым лицом — лауреат и прочее, чья дочь свихнулась от наркотиков, а сын сидел за воровство; об этом знали. Стараясь не царапать ножками стула натуральный дубовый паркет,

Лузгин поднялся, обошел стол, ухватил мастера за шиворот толстой байковой рубашки и повел обомлевшего в полутемный большой коридор, где отпер дверь и выпихнул буровика вон. Вернувшись в гостиную, он увидел тестя, надвигавшегося на него со сжатыми губами, и остерегающе поднял ладонь. Старик схватил его за локоть неожиданно крепкими пальцами. «Нет, я скажу!» — пытался вырваться Лузгин и очутился в комнате с люстрой и диваном. Старик усадил его, двумя руками надавив на плечи, и молча вышел, затворив до щелчка дверь с узорчатыми стеклами. Потом за дверью разговаривали и возились, на стеклах изгибались тени, но никто не вошел, и вскоре звуки стихли. Лузгин мучился без курева, но стыд был сильнее. Тогда он лег лицом к стене и так лежал, не шевелясь, пока не провалился в сон и не проснулся утром.

Глупо и стыдно. Ведь все, за что ругал его щекастый бурмастер, — все так и было. Что не родил детей, не осчастливил тестя с тещей внуками; что просуществовал на свете без цели, без пользы и смысла; что рано состарил жену своей нелюбовью и гадским характером; что нищ и гол приперся к тем, кого не уважал и никогда не слушал, и вообще испортил жизнь хорошим людям. Лузгин бы стерпел, даже если бы не знал про бурмастерских детей, или отшутился иронично: мол, блудный сын милее праведного, — но вспомнил про ковер и палку-вышибалку. По молодости лет он ведь тогда не сразу понял, что его унизили.

…Дверной звонок брякнул мелодично раз и два, но никто не спешил открывать. Лузгин усмехнулся: как все повторяется, — прокашлялся и вышел в коридор. Так даже лучше, решил он: сначала попрошу прощения, а затем уйду, а то получится, что вроде как сбежал.

На лестничной площадке стоял насупленный бурмастер с пакетом в руке, за его спиной переминались двое из вчерашних.

— Вот что хочу сказать вам, мужики, — низким от стеснения голосом начал было Лузгин, но мастер замахал у него перед носом свободной рукой.

— Слушай, парень, не надо! Мы все понимаем, — щекастый оглянулся на спутников. — Мы, это, извиняться пришли. Зря мы на тебя вчера… Да чего уже. Вот пива принесли. Войти-то можно?

— Входите. — Лузгин попятился от двери. — Правда, спят еще все.

— Да мы на кухне! — веселым шепотом сказал бурмастер.

— Так без обид, Володя?

— Без обид. — Лузгин принял пакет, бутылки брякнули.

— А я ведь сам хотел прощения просить.

— Вот это правильно, — сказал бурмастер. — Вот это по-людски. Ты мужиков-то помнишь, как зовут?..

Лузгин не помнил, а потому поднял брови: конечно, о чем разговор… Прошли на кухню размером с самую большую комнату, в какой доводилось жить Лузгину в далеком коммунальном детстве, когда он был маленьким, а комната — большой. Там обитали вчетвером: папа, мама, он и младший брат, а нынче он один остался, и комната снова одна — в Тюмени, под замком и присмотром соседки, но туда возвращаться нельзя, и куда же тогда возвращаться? Ну, ладно, выпьем пива с мужиками, придет старик, там будет видно…

Бурмастера звали Ефим Захарович Лыткин, Лузгин когда-то писал про него; а у тестя фамилия была Плеткин, и ходил он у Лыткина в бурильщиках. На всех газетных снимках тех лет они были рядом — Лыткин и Плеткин; журналистов пленяло такое игривое созвучие. На Лузгинской свадьбе Лыткин вел себя как старший званием, тесть наглядно его уважал. Потом о мастере не стало слышно, тесть тоже затерялся где-то, но вдруг, в конце 80-х, прорвался главным инженером с двумя заочными дипломами и практикой в Канаде. Вскоре тесть стал генеральным директором «Сибнефтепрома», чему Лузгин совсем не удивился, как, впрочем, и тому, что мастер Лыткин тогда же был с почетом спроважен на пенсию; дочь мастера уже кололась, сын закручивал бизнес с бандитами. С той поры минуло два десятка лет. Чем же Лыткин занимался все эти годы, подумал Лузгин, разливая пиво по красивым кружкам. Просто жил? С тоски помрешь… А впрочем, рыбалка, охота, преферанс под коньяк, да и пиво, смотри, организм поутру принимает…