Стыд
Шрифт:
Он уже забыл, что так бывает: неон и пластик, хром и никель, неспешные люди у богатых прилавков, огромные холодильники со стеклянными дверцами, забитые ледяными, даже на взгляд, бутылками и банками, — кого они могли прельстить в такой мороз? В глубине супермаркета светилась вывеска «Бистро», белели скатерти; Лузгин сглотнул, в ушах хрустнуло. Давление растет, диагностировал он, шагая на кофейный запах.
Пачка стариковских денег лежала во внутреннем кармане пуховика. Лузгин не решился доставать ее на людях, ковырял в кармане пальцами, разрывая ленту, и со стороны, наверное, казалось, что у него под курткой сильно чешется. Он зацепил-таки ногтями крайние в пачке бумажки и вытащил наружу; на бумажках красовались единицы с тремя соседними нулями. Однако,
Лузгин прикурил на улице у прохожего, потому что в зажигалке кончился газ и он в сердцах зашвырнул ее в снег у обочины, и тут же вспомнил, что это зажигалка водителя Саши, — осталась на столе, когда тот с пистолетом повел на крыльцо Николая, — и долго пинал снег и разгребал его, но не нашел и обругал себя обидными словами. А ведь клялся, подлец, что не забудет вовек. Как Саша тогда сказал? «Не будем хату пачкать…». И Ломакин на переправе под Тобольском… Ну да, в двенадцать на вокзале, как договорились.
— Опять сутулишься, — произнесла жена.
— Привет, — сказал Лузгин.
— Папа дал денег?
Лузгин кивнул.
— Иди за мной, пожалуйста.
На втором этаже супермаркета ему подобрали темно-серый костюм, затем другой, темно-синий, четыре сорочки и галстуки к ним, белье и носки, стопку носовых платков, массивные ботинки на меху и другие, кожею потоньше, длинную черную куртку с воротником из замши и черную же норковую шапку без ушей, с коротким козырьком. Вещи смотрела жена, перебирала, шевеля губами, потом склоняла голову: примерь. Лузгин так же молча кивал в знак согласия. Ему понравилось, как жена безошибочно угадывала и отбирала вещи разумной цены и хорошего качества. Рассчитываться в кассу ходил он; пачка почти истончилась, Лузгин скомкал и выбросил бумажную ленту обертки. В мелочном отделе он купил все для бритья и тонкий кожаный ремень: сообразил, что джинсовый не пройдет в узкие брючные гужики. Тамара предлагала и даже настаивала, чтобы он сейчас и здесь оделся и обулся в новое, но Лузгин уперся.
Обвешанный пакетами, он шлепал сапогами по мраморной лестнице к выходу, когда к нему пришла совсем простая мысль: старик дал деньги вовсе не на тряпки и обувки — он откупался от присутствия в доме, в городе и в своей жизни совершенно лишнего и чужого ему человека. На сотню тысяч Лузгин вполне безбедно мог бы просуществовать полгода, если не пить и не сорить деньгами. Железнодорожный билет до Тюмени стоит, наверное, рублей восемьсот, и его продадут Лузгину без проблем — в паспорте есть штамп прописки и вклейка зоновской комендатуры на двух языках. Как там будет дальше — не суть важно, и уж совсем не важно старику. Лузгин прикинул, сколько у него осталось, и усмехнулся: с какой же беспощадной точностью жена Тамара отоварила весь стариковский кредит… Второй вопрос — нет, первый: почему вообще он принял эти деньги? Ведь стыдно, унизительно, противно… Да от стыда и взял, от стыда за вчерашнее, и чтоб не ввязываться в длинный и опасный разговор, неизбежный в случае отказа.
В квартирном коридоре он сложил покупки у стены и сообщил, что ему надо по делам.
— Переоденься, — сказала жена, поправляя прическу у зеркала. Лампа над зеркалом была излишне яркой, приметы увядания на знакомом лице выступили во всех подробностях, Лузгина кольнула жалость, и он решил не спорить. — И душ прими.
— Да был я в душе, — совсем по-семейному буркнул Лузгин.
Вокзал был рядом, в тупике центрального проспекта, и он пошел туда пешком, разглядывая все вокруг. За годы, что Лузгин
Так он гулял минут пятнадцать, на каждом повороте глядя на часы, пока не уткнулся рассеянным взглядом в Ломакина: тот сидел развалясь, на скамейке и созерцал фланирующего Лузгина словно девку на подиуме.
— Вот же гад, — сказал Лузгин. — И давно ты здесь, Валька?
— Садись, — кивнул Ломакин. — Вид у тебя что надо. Когда успел? Ботинки просто блеск, я те скажу… Давай рассказывай.
— Чего?
— Давай-давай… Главное: как старикан? По шмоткам вижу, что не выгнал.
— Денег дал. И двое суток на трудоустройство.
— Сам ничего не предложил?
— Пока нет.
— Это плохо. — Ломакин согнул и разогнул колени. — Вот чертов погреб, застудил суставы — спасу нет… Ладно, пошли в буфет, там курить можно. Ты что, выпил с утра? Еще хочешь? — Лузгин замялся, Ломакин на ходу показал ему кулак. — Два дня разрешаю, а после — ни капли. Текилы выпьешь под лимончик? Две текилы с прибамбасами, — велел Ломакин бармену, — и кофе. — Бармен ответил, что текилы нет. — Ну, так пойди и найди! — еще раз повелел Ломакин, и бармен пошел и нашел.
Всю свою жизнь Лузгин завидовал людям, умеющим распоряжаться. Сам он обладал столь же редкой и отнюдь не бесполезной способностью эффективно просить. Рассудком понимая, что просьба подчас куда лучше прямого приказа, он, тем не менее, поменялся бы с Валькой не глядя.
— …Портфель себе купи. Портфель, не дипломат. И не жмись, дешевый не бери.
— Так деньги кончились.
— А ты спроси еще.
— Я не просил! — обиделся Лузгин.
— Тем более, — сказал Ломакин.
— Может, ты мне дашь взаймы? — Лузгин хорошо помнил, как в Ишиме, оставив его мерзнуть на скамейке в горсаду, Валентин исчез на долгий час и вернулся с машиной, друзьями и бабками. Вот и сейчас, Лузгин мог биться об заклад, Ломакин не пешком сюда явился и при деньгах.
— Нельзя, — поразмыслив, произнес Ломакин. — Старик не поймет, начнет спрашивать.
— Но ведь противно…
— Ничего, потерпишь. — Ломакин протянул ему бумажку с цифрами. — Вот номер мобильника. Меня не будет здесь неделю или две. Твоя задача — Агамалов.
— Ума не приложу…
— А ты приложи, ты же умный.
— Может, проще сделать? — Лузгин убрал записку с номером в бумажник. — Спрошу у деда прямой телефон, ты позвонишь…
— Не дури, — нахмурился Ломакин. — Да и нет у деда прямого телефона, кто же ему даст, засранцу старому. Но запихнуть тебя в контору он сумеет. Жену-то запихнул.
— Чью жену? — спросил Лузгин. — Свою старуху?
— Твою, дурак, — сказал Ломакин. — И с пьянкой завязывай. Агамалов пьяниц не выносит. Дед, кстати, тоже, хотя в свое время бухал только так. Разок нажрись для убедительности, потом прощения попросишь.
— Уже, — сказал Лузгин.
— Ну ты даешь, — Ломакин помахал рукой не глядя, и бармен принес ему счет. — В квартиру я звонить не буду. Купи себе мобильник, номер сообщишь. И помни, Вова, все зависит от тебя: или грудь у нас в крестах, или голова в кустах. Давай, топай, я здесь посижу еще…