Стыд

Строгальщиков Виктор Леонидович

— Хитро придумано, — сказал ему старик за завтраком, когда Лузгин поделился столбовой идеей книги. — Я смотрю, ты понимаешь, как и чем понравиться начальству. Вот только Агамалов на это не пойдет.

— Почему же?

— Он человек закрытый. И не тщеславный… в смысле всего этого. Ему не нужно.

— Нужно, — сказал Лузгин. — Это всем нужно. Даже вам. Я видел книгу — там про вас целая глава. Кто такой Пацаев? Местный журналист?

— Руководитель пресс-службы компании.

— Бойко написано.

— Боря умеет… Кстати, тебе под ним ходить придется.

— И что же он за человек?

Тесть

поморщился.

— Тогда сработаемся.

— Давно хочу спросить тебя, Володя… — Старик ковырнул вилкой сырник. — Ты что, совсем себя не уважаешь?

— А за что мне себя уважать? Вы же сами сказали…

— Могу и повторить. Я тебя спрашиваю: ты сам-то что о себе думаешь?

— Я о себе не думаю. Скучное это занятие — думать о себе.

— Все, жизнь не удалась? — Тесть наколол вилкой кусок сырника, повертел его и положил обратно.

— Ну почему же, — спокойно произнес Лузгин; как ни странно, выпад старика совершенно его не обидел, — жилось мне очень интересно.

— Я тебя о смысле спрашиваю.

— А разве смысл не может воплотиться в интересе?

Старик молчал. Лузгин услышал, как у тестя протяжно застонало в животе, и принялся жевать последний сырник, уткнувшись глазами в тарелку.

— Ты, наверно, по-своему счастливый человек.

Лузгин поднял глаза; тесть смотрел за окно, прижав ладонь к желудку. Хвори стариковские, диагностировал Лузгин, и ты когда-нибудь, осталось-то немного.

— У меня был брат, музыкант, играл по деревням на свадьбах…

— Хорошо играл? — поинтересовался Лузгин.

— На мой взгляд — плохо, но ему это было не важно. Он умер пятнадцать лет назад. Шел пьяный, а была гроза, провод упал электрический, и он прямо шеей… — Старик показал на себе, Лузгин вздрогнул: плохая примета. — В детстве хитрый был, всем улыбался, все его любили…

— Очень жаль, — сочувственно вздохнул Лузгин.

— А мне не жаль, — сказал старик. — Пустой был человек.

— Разве так можно о брате?

— При чем здесь — брат, не брат? По-твоему, если брат, то все прощать?

— По-моему, да.

— Ты такой же, как он, только хуже.

— И почему это — хуже?

— Потому что умней.

Лузгин в знак благодарности склонился над тарелкой.

— Ты понимаешь, брат в жизни был… ну, как дальтоник. Он шел на красный свет потому, что не видел его, не сознавал. А ты ведь сознаешь, ты видишь, а все равно…

— Иван Степанович! — изумленно воскликнул Лузгин. — Вам книжки писать надо.

В прихожей раздались шаги, щелкнул дверной замок.

— Иди, — сказал старик. — Это Тамара.

В руках у жены Лузгин увидел свою шапку и вместо «здравствуй» выпалил:

— Нашла? Ты посмотри… Вот так удача!

— Ага, удача. — Жена сунула шапку ему в руки и склонилась, расстегивая молнии сапожек. На шапке красовался новенький ярлык.

— Купила, что ли?

— Нет, нашла. Ты — как ребенок, Вова… Собирайся, мы идем к Важениным.

— Зачем? — спросил Лузгин.

— Просто в гости.

— Так рабочий же день!

— Они в отпуске.

— В октябре?

— Да, в октябре.

— А зачем ты тогда разуваешься?

— Мне надо к маме. Господи, Вова, ты можешь?..

— Могу, могу! — поднял руки Лузгин.

Катя, младшая сестра жены, была Важениной по мужу — начальнику из средних, серьезному

очкастому мужчине с фасонной прической. В день появления Лузгина он участвовал в застолье, Лузгин тогда еще подумал: красится, что ли? Ни одного седого волоса, а ведь почти ровесник. Вел себя Важенин сдержанно, с достоинством, аккуратно ел и мало пил. Лузгин сперва испытывал к нему неприязнь, а потом взялся фантазировать, как бы сложилась жизнь сестер, поменяйся они мужьями. Сестра жены выглядела моложе Тамары и одета была побогаче, но — глаза домохозяйки, и вообще, на его вкус, женщина пресная, так что Лузгин передумал меняться и сразу потеплел к Важенину, стал смотреть на него с сочувствием мужского превосходства.

Со второго этажа (яруса, как говорили здесь) спустилась жена, следом — теща в махровом халате. Лузгин поздоровался, теща ответила голосом домоправительницы и проследовала в кухню. «Иван! Опять ты ничего не ел. Ты выпил сбор?» Жена наклонилась за обувью. День начинался отлично.

Тамара не ходила с ним под руку с той поры, как у них не заладилось. Они вообще редко куда ходили вместе в последние годы; а если случалось, то жена шествовала на шаг впереди, а Лузгин сзади и сбоку, как адъютант или усталая псина на выгулке. Но сейчас, когда спустились в лифте и вышли на улицу, Тамара прихватила его накрепко, словно опасалась, что Лузгин сбежит.

— У них все хорошо?

— У кого?

— У Важениных.

— А почему ты спрашиваешь?

— Ну… — Он спросил просто так, чтобы не молчать, а жене померещился смысл.

— Анекдот, — сказал Лузгин. — Идут по лесу Винни Пух и Пятачок. Тишина вокруг, только птички поют. Вдруг Винни Пух оборачивается и как даст Пятачку в лоб. Пятачок: «Винни, ты что?» — «Что, что… Идешь, молчишь, херню всякую про меня думаешь!..». Слушай, не волоки меня, как на буксире!

— Не выражайся, — Тамара чуть сбавила шаг. — Ничего я про тебя не думаю.

— А почему сама не на работе?

— Я на работе.

— Хорошая у тебя работа… Скажи, отец серьезно болен?

— Нет, не болен.

— А мне показалось…

— Вот доживешь до его лет…

— Попробую.

Тамара неопределенно хмыкнула и снова поволокла Лузгина, кивая встречным-поперечным — тесен мир на Севере…

Стол был накрыт на кухне, по-семейному. Есть Лузгину не хотелось, но время было обеденное; никто же не предполагал, что он встанет так поздно. Сидели вшестером: он с Тамарой, супруги Важенины и старшая их дочь, Елизавета, с четырехлетним сыном Кирюшей — тем самым мальчиком, что заглядывал в коридор плеткинской квартиры, когда Лузгин туда ввалился после Казанлыка и ночи в тамбуре холодного вагона. В тот вечер мальчик показался ему каким-то затюканным и мышеватым, а нынче он шумел, болтал ногами и хватал с тарелок, не спросясь, что веселило Лузгина, но раздражало Тамару и ее сестру Катю. Елизавета на выкрутасы отпрыска взирала хладнокровно, лишь изредка подавала ему новую салфетку. Глава семьи, Константин Андреевич Важенин, сидел напротив Лузгина и разговаривал только с ним, всех остальных почти не замечая. Спиртного к столу не подали, пили клюквенный морс, разбавляя минералкой, и отсутствие выпивки не показалось Лузгину нарочитым, умышленным: по всему было видно, что днем в этом доме не пьют, и вообще алкоголь не является здесь частью жизни.