Суббота навсегда
Шрифт:
За столом ничего даже не заметили. Магомедушка произносил очередное благословение над каким-то продуктом, шестьсот тринадцатое по счету. Труженики подземелья превозносили мудрость Творца, их сотворившего.
— Все, ребята, пятница кончилась, — сказал папа Абдулла, — следующая через неделю.
Виагры маленький оркестрик
Ключ от квартиры, где деньги лежат.
Сообщалось, что одним сокровищем Бельмонте все же располагал, но всякому сокровищу свое время. Оно пришло. То был сложенный вчетверо коптский папирус. Кизляр-ага расстался с ним лишь в обмен на златозаду — последнюю виагру надежды. Помните? Бельмонте, тот
Читатель, конечно, обратил внимание: «Чрево ифрита», «Ставни земли», «Ресничка Аллаха», «Осмин, змей стерегущий гарем» суть образы мифологические и в первую очередь имена нарицательные. Черты конкретности они обретают применительно к ситуации — как если б мифологическое сознание являлось пунктом проката. Здесь налицо аналогия с «кладами», «тайными обществами», «заговорами», которые тоже перестают быть абстракцией, когда на приборной доске против того или другого из них тревожно вспыхивает красный глазок.
Услыхав от этих поборников богоугодной диеты, в чем же, собственно, их трудовая доблесть, Бельмонте задержал на миг дыхание: все сходилось (со сном). Эти андалузские морриски, эти моллюски неофитства, эти «тьфу ты, Господи» счастливо трудились в почтовом ящике «по приготовлению пищи для наших отважных янычар». И от этих «тьфу» теперь зависело все. Извольте, кабальеро, признать: перед волей Провидения мы все равны в своем ничтожестве. А коли так, то и без всякого Провидения, просто. Повторяем за мной: все мы равны в своем ничтожестве. И нечего по-бетховенски грозить кулаком небу, завшивел Бетховен, когда писал свою Девятую.
Воздействовать на супругов можно было подкупом, силой и хитростью. Всё хорошие средства, но… для первого Бельмонте был слишком беден; однако второе и третье — как порознь, так и во взаимосочетании — принимались в расчет. От супругов требовалось тайно провести Бельмонте по подземному коридору в кухню. Мы миллион раз видали, как спрятавшийся под брезентом партизан угрожает водителю пистолетом, покуда часовой проверяет документы: «Проезжай». Здесь комбинация силы и хитрости, хотя и в пропорции «конь — рябчик». У водителя есть выбор, совершить подвиг ему не мешает никто — кроме самого себя, пребывающего в биологической оппозиции к совершению всякого рода подвигов. Угроза увести у тебя жизнь — такой же шантаж, как и любой другой, для некоторых он даже предпочтительней. Не потому что в отсутствие жизни для них что-то еще возможно. Отнюдь. Он предпочтителен за невозможностью жить в отсутствие чего-то — кого-то. (Чести? Магомедушки?) Трупу Абдуллы здравствующий Магомедушка безразличен, но труп Магомедушки в жизни Абдуллы перечеркивал не только ее самое, но и то, ради чего ею можно пожертвовать. Все эти гусманы «примерные»[68] и другие вопиющие образцы гражданской добродетели остаются за пределами нашего разумения, нашего с Бельмонте — с коим мы сообщающиеся сосуды. Так что над Магомедушкой нависла опасность — ведь под плащом Бельмонте скрывал шпагу. Вопрос, мнимая или реальная опасность, обсуждению не подлежит никогда: раз опасность, значит, реальная. Но то, что позволено едоку конины, не позволено любителям рябчиков. Как дворянин, Бельмонте не посмел приставить острия шпаги к горлу простолюдина, а как человек не мог размозжить ребенку голову рукоятью. Поэтому на прощание он пожелал Магомедушке сделаться кадием, муфтием, имамом, пророком. Светочем благочестия! Солнцем молящихся!! Пламенем джихада!!! И когда тот чуть не спалил квартиру, но, к счастью, убежал в свою прославленную медресе, путаясь в полах форменного бурнусика, — только тогда Бельмонте торжественно распахнул плащ.
— Меня зовут дон Бельмонте. Я знатного испанского рода. В Басре я с одной целью: разведать о янычарах, этот род войск представляет для нас большой интерес. Вы оказали неоценимую услугу испанской разведке, открыв тайну подземелья. Теперь вам ничего не остается, как продолжать работать на Испанию. Считайте себя завербованными. (Всё «рябчик».)
Мы помним «Аиду». Средствами музыки нам не составит труда представить себе скрежет зубовный по-нильски. Бельмонте был и Аида, и Амонасро в одном лице. Наоборот, Радамеса играли на пару, что, впрочем, роли не меняло. То был предатель, подлежавший лютой казни: он открыл врагу, пускай невольно, что египетское войско пройдет ущельем Напата. «Ущельем Напата?» — подхватывает Амонасро, выступая из укрытия. «Кто ты?» — с ужасом вопрошает Радамес, которому в этот момент, наверное, показалось, что вместо нежной Аиды (Софи Лоррен — Рената Тебальди, фильмы нашего детства) он сжимает в объятьях гарпию. «Отец Аиды, эфиопский царь», — представляется тот — не менее торжественно, чем это сделал сейчас Бельмонте.
— И еще будьте счастливы, что вам представилась возможность искупить вину перед родной Испанией. Молите Господа нашего Иисуса Христа и Сладчайшую о ниспослании вам, собакам, прощения за смертный грех отпадения от Святой Католической Церкви, в котором вы, псиглавцы, повинны. И тогда, быть может, Матерь наша Церковь в своем безграничном милосердии простит ваши шелудивые и зловонные души. Немедленно осеняйте себя святым крестом и читайте «Патер ностер». Опускайтесь на колени! Ну…
Боже, Магомедушка! Хорошо еще хоть ты не видишь этой жуткой сцены — как опустили твоих родителей.
Далее Бельмонте объяснил, чего он хочет. Сказано: жена да прилепится к мужу своему. Ну, а он к чужемужней жене прилепится и под ее платьем, пользуясь гибкостью своего стана и особенностями мусульманской моды, проникнет на кухню янычар.
— Отравить еду? — безучастно поинтересовался старик — каковым сразу сделался Абдулла, лишившись станового хребта.
Женщина сдала не так заметно:
— Значит нам нельзя будет ничего есть? Но тогда мы помрем с голоду. А прийти со своей едой — себя выдать. Что в лоб, что по лбу. Положение безнадежное. Томазо, ты меня слышишь?
— Томазо… А вас как зовут, моя сеньора?
— Марией. Полное имя Марианина.
— Дочь моя, церковь учит надеяться при любой погоде. Симфония Надежды п/у Любви, Верочка на авансцене. А в ложе Сонька Золотая Ручка — не может наглядеться на своих дочек. Я не буду травить янычар — сами вымрут. Подумаем, как мне лучше пристроиться у вас под балахоном, спереди или сзади.
Первый способ отнюдь не показался ему «мягче шелка и нежнее сливочного масла»,[69] зато ей, когда они поменялись местами, вспомнился дворовый юмор родной Андалузии: «Я говорил тебе, Ириска… Пошли б маршем, а так пойдем вальсом».
На пороге замешкались: что с молитвой будет? В ответ донеслось, как из-под глыб — из-под платья:
— Читайте «Богородице Дево…», если помните…
И муж и жена, воровато повертев головами, быстро зашептали:
— Sei mir gegr"usst, Jungfrau Maria, Du bist voller Gnaden, der Herr ist mit Dir, Du bist gebenedeitet unter den Weibern, gebenedeitet ist die Frucht deines Leibes…[70]
В темноте запахи острей. Бельмонте потянул носом: из подгузника еще пахло фруктовым пловом.
На два голоса можно быстро прочитать молитву; также на паре гнедых можно быстро умчаться в город N; но иноходью плестись под одним балахоном — это и нескончаемо долго, и валко, и тёрко. Тем не менее кто ищет, тот всегда дойдет — своим ли умом, попутным ли транспортом, еще как-то, но всенепременно обрящет искомое. И на этой мажорной ноте — как если б и в самом деле ноты делились на мажорные и минорные — мы покинем Бельмонте. В «Чрево ифрита» он попадет, а оттуда некое сточное отверстие вело в заветном направлении — что называется, «согласно плана». Того самого, с которым Осмин расстался лишь в обмен на златозаду, мечту всей его жизни…