Субботним вечером в кругу друзей
Шрифт:
— А я слышал, что желудок человека… — вмешался Плексиглазов, который жить не мог, чтобы не влезть в разговор, который затевал Сашка.
Петр Игнатьевич заслушался и забыл про рыбку, а когда хватился, ее и след простыл — исчезла. Он стал страдальчески морщиться, изо всех сил пытаться припомнить, что же сия рыбка значила. На ум ничего не шло. Петр Игнатьевич чувствовал себя обокраденным. Он напрягся и решил не обращать внимания ни на какие разговоры, а думать, думать, думать, пока не вернется исчезнувшая рыбка. Кто не знает, каких мук стоит нам вернуть пропавшую мысль!
К столу Петра Игнатьевича
— Алло! — кричал он в телефонную трубку. — Алло! Это город?
Краешком глаза Петр Игнатьевич видел, что Плексиглазов держит трубку, отставив мизинец в сторону. «Ишь, старая кокетка, — подумал он. — Опять свидание назначает». Плексиглазов соединился с тем, кто ему требовался, и вдруг заговорил не обычным своим, а каким-то льстиво-игривым голоском, почему-то называя того, что был в трубке, мужским именем — Валерий Николаевич. «Что за наваждение? — подумал Петр Игнатьевич. — С кем это он так странно разговаривает?» Сашка тоже с удивлением уставился на Плексиглазова.
— Валерий Николаевич! — кричал Плексиглазов в трубку. — Давай вечером сходим в Дом композиторов, у них знатно. Тихо, никого посторонних, одни музыканты.
«Ишь, шельма, маскируется, — думал Петр Игнатьевич, — новая краля завелась, Валерием Николаевичем окрестил. Прошлую за племянницу выдавал».
Плексиглазов окончил говорить, на его физиономии была написана высшая степень удовлетворения.
— Ты что же это, решил нас за нос водить? — с обидой спросил Простосердов. — Разговариваешь с бабой, а называешь ее мужским именем. Ну и прохиндей!
— С какой бабой, ты что, очумел? — попробовал возмутиться Плексиглазов.
— Думаешь, я не слышал ее голоса?
— А слышал, так помалкивай, не твоего ума дело, — отрезал Плексиглазов. — Это тебе не хоккей. Понял?
Петр Игнатьевич обхватил голову руками и постарался сосредоточиться на одной мысли, которая все никак не хотела оформиться во что-то законченное, цельное и теперь прикидывалась уже легкомысленной обезьянкой, строила Петру Игнатьевичу рожи и показывала язык.
К его столу подошел Сашка, поднял трубку телефона, набрал номер. Ему ответили, и тогда он повернулся спиной к Петру Игнатьевичу. Сделал он это, по-видимому, из лучших побуждений. Чтобы не мешать Петру Игнатьевичу. Но тому как раз было вдвойне неприятно смотреть на его туго обтянутый серой материей зад с пятном на левом бедре.
«Надо попросить завхоза поставить еще один, параллельный телефон в комнату, — тоскливо подумал Петр Игнатьевич. — Так совершенно невозможно работать».
— Муся! — кричал Сашка в трубку. Это был рослый, здоровый круглолицый мужчина сорока лет, с брюшком, но все его называли только по имени. — Муся, ты слышишь меня? Как у тебя дела, Мусик? Не волнуйся, не переживай. Плюнь на них всех. Плюнь на них, говорю, с Останкинской башни. Береги здоровье. Вот и правильно. — Он долго молчал, издавал непонятные хмыкающие звуки, обозначающие одобрение, наконец звучно расхохотался. — Килькой, говоришь? Ха-ха-ха! Ну, молодцы работяги. — Он вернулся за свой стол и, обращаясь ко всем, пояснил: — А я вот с женой разговаривал. Со своей собственной, единокровной. И называл ее без всякой конспирации — Муся, а не Муслим какой-нибудь Магомаевич. Муська моя проводила
— А вот я недавно читал, — заговорил Петр Игнатьевич, — что самый лучший способ лечения — голодание. Месяц ничего не поешь — все бациллы помирают и ты выздоравливаешь.
— Чепуха! — махнул рукой Плексиглазов. — Пока бациллы помрут, ты сам ноги вытянешь.
И снова разгорелся спор, потом были новые телефонные разговоры, кто-то приходил, уходил… Так прошел день.
Петр Игнатьевич все-таки был доволен: ему удалось поймать одну рыбку и привязать ее к бумаге. Зато побаливала голова.
— Ну, будь здоров, Петруша, — ласково напутствовал его Сашка. И поморщился. — Сегодня у меня что-то голова болит. Устал. День был напряженный.
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ТОСТ
— Итак, — сказал Монаков, окидывая всех веселым взглядом, — мой тост за женщин!
За женщин — это всегда интересно. Тем более Монаков хоть и молодой, но ученый человек. Кандидат наук. За оживленным столом, обильно уставленным закусками, замолчали и перестали жевать.
Монаков держал стопку у самого сердца, как бы подчеркивая, насколько волнует его затронутая тема. Одет он как модный юноша.
— Во все эпохи женщина, — продолжал Монаков, игриво поглядывая на женщин, — была объектом атаки со стороны мужчин. И, очевидно, не зря. Ибо женщина — это всегда прекрасно. Это великолепно. Любая отдельно взятая особь неизмеримо выше любого шедевра мирового искусства. Ибо она живая, у нее светятся глаза, у нее теплая кожа и она может смеяться и обнимать вас своими мягкими руками. А даже самая прекрасная картина или скульптура никого не согреет. Правильно я говорю, товарищи мужчины?
Мужчины охотно поддержали. Конечно, не согреет. Тем более что искусство было где-то там, в музеях, а жены и подруги сидели рядом. Здесь же за столом, рядом с Монаковым, сидела и его жена. Взгляд ее темных глаз ничего не выражал. Сухое, тонкое лицо было бесстрастно, губы поджаты.
— Женщина всегда прекрасная загадка, — с пафосом продолжал Монаков. — Что же так неудержимо влечет нас к ней? Красота. Нежность. Целомудрие.
За столом окончательно перестали жевать и шептаться. Монаков победоносно оглядел присутствующих.
— Кротость, мягкость, сердечность. Возьмем, например, — взгляд Монакова быстро пробежал по лицам и остановился на полной брюнетке с высокой грудью, — нашу очаровательную, прелестнейшую Тамару Сергеевну. Взгляните и оцените, как она прекрасна.
Взгляды всех устремились на Тамару Сергеевну. Она смущенно опустила глаза и учащенно задышала.
— Какие у нее божественные формы! Вся она так и дышит негой.
Все улыбались. Лишь одна жена Монакова сидела неподвижно, словно деревянный идол. Вдохновленный Монаков продолжал свой пламенный тост. Он в упор смотрел на Тамару Сергеевну, и глаза его горели юношеским обожанием, восторгом, страстным вызовом.