Субсистенциализм
Шрифт:
Здесь субсистенциализм на стороне радикального реализма, согласно которому реализм сводится к тезису, что объекты существуют даже тогда, когда их никто не воспринимает, не мыслит и не обнаруживает в любом из возможных опытов. К таким объектам я отношу ААО; например, ААО «Мировая ядерная война» или ААО «Внезапное уничтожение всего, что есть» и прочие такого рода. Далее я собираюсь доказать существование ААО. Вместо термина «существование» я буду использовать понятие «субсистируют». Субсистенциализм, собственно, и есть ключ, который открывает замок, закрывающий доступ к абсолютно автономным объектам.
В субсистенциализме наблюдается иная схема дуализма – субсистенция благодаря самому себе и существование благодаря другому. Из так понятого положения объектов я выношу известную проблематику философии доступа к «данной» реальности, где первый пункт ее указывает не на существование или несуществование субъектов и объектов, не на их реальность, и не на то, что объекты находятся за пределами
Глобальные ААО по-особенному причастны субсистенции. Поэтому следует сразу уточнить сокрытое существо субсистенции. Она сама не открывается внешнему, она открывает внешнее. У нее нет способностей, которые могли бы выразить ее саму или высказать кое-что о ней. Потаенное, Неизбежное и Непредсказуемое – вот пока что я могу сказать по этому поводу. Субсистенции, к которым причастны ААО, формируют объективное (objektiv) с обратным направлением. Здесь мы должны принять во внимание известный схоластический принцип “omne ens est indivisum in se et divisum a quolibet alio” («всякое существующее неразделимо в себе и отделено от любого другого»).
Основной проблемой объектно-ориентированных философов является отсутствие постулирования смысла абсолютно автономных объектов. А ведь онтология – это наука не только о том, что есть, но и о смысле бытия и истине сущего. Ведь когда утверждается, что объекты взаимодействуют друг с другом, то самое меньшее, что требуется далее, – рассекретить (раскодировать) смысл их взаимодействий (отношений). Если вы далее выскажете этот смысл, то немедленно попадете в русло антропоцентризма научно-объективной картины мира, внутри которого только и может постулироваться смысл. Академики ведь на протяжении тысячелетий плели интеллектуальную паутину так усердно, что запутаться в ней любому новомыслу не представляется чем-то затруднительным. И вот смысл научного объективизма находит себя именно в отсутствии субъекта в высказывании объективных истин и в присутствии отношений между объектами, где сами эти отношения поддаются измерениям и становятся на основании их объектами, которые исследует наука. Чтобы не утруждать читателя ненужными подробностями всего это процесса, отправляю его к авторитетному и интересному труду научного реалиста Агацци «Научная объективность и ее контексты» [Агацци 2017].
По ходу дела замечу, что по Агацци все, что не является ничем, может быть названо реальным [там же, 319], а утверждения реалистом «мира, который там», независимого от нас, но который наука способна описать множеством истинных предложений, – по сути ложное утверждение, поскольку они производят проблемы: (1) проблема сравнения того, что мы знаем, с истиной; (2) проблема обеспечения доступа к «миру, который там»; (3) проблема взаимности нашего вмешательства в [тот] мир и (4) проблема познания внутренних черт [того] мира [там же, 412]. То есть Агацци двумя руками держится за реального референта, который находится за пределами сознания, но в «мире, который здесь», что позволяет исследовать этот самый мир и кое-что истинное утверждать о нем, поскольку в качестве критерия реальности нам нужно признать «существование рациональных аргументов, гарантирующих истинность» [там же, 415]. Другие философы также не видят ничего нечеловеческого в так поставленных теориях объектов. Деникин, например, в своей статье отстаивает гипотезу о «том, что призыв к актуализации нечеловеческих взаимодействий остается дискурсом о коммуникации, а значит, хоть и специфическим, но все же вариантом человеческого общения» [Деникин 2023].
Мы же, когда выше подробно описали коннотации термина «субсистенция», первое, что об-наружили, – это абсолютно автономное субсистирование объектов, а после и то, что эта автономия субсистирует благодаря самой себе, сохраняя при этом устойчивость. Мейясу задается вопросом: «Действительно, разве нельзя вообразить миры, не подчиняющиеся необходимым законам, то есть миры, вероятно неустойчивые, в чем-то склонные вести себя абсурдно, но в целом регулярные, пусть их регулярность и не имеет никакого отношения к необходимым причинным процессам?» [Мейясу 2020, 41–42]. Брайант радикальнее в постановке проблем, связанных с теориями объектов, хотя в преодолении так поставленных проблем он (как Харман) все же скатывается к физическим объектам эмпирического мира, следуя путями научного объективного реализма. Он пишет: «Вопрос, по которому онтикология расходится с объектно-ориентированной онтологией Хармана, состоит в том, влечет ли независимость объектов то, что они никогда не соприкасаются или не сталкиваются друг с другом, то есть что объекты в силу своей изъятости должны представлять собой пустоты (vacuums). Если бы последнее было верно, то, по-видимому, никакой объект не мог бы высвобождать силы другого объекта. Учитывая, что объекты в действительности часто высвобождают силы других объектов, можно заключить, что объекты должны быть способны каким-то образом вызывать возмущение друг в друге, тогда как собственное виртуальное бытие объекта при подобном столкновении всегда остается избыточным и тем не менее скрытым /…/ В аспекте
А что, если не существует никаких отношений между объектами вообще? Что, если ни человек не взаимодействует с объектами, ни объекты с ним и друг с другом? Что, если, представляя себе отношения, даже с математической точностью утверждая их наличие, мы заблуждаемся в их существовании? «Жарко человеку» и «40?С тепла» ведь не одно и то же. Что, если объекты не создают никаких отношений с окружающей средой, миром, ни с кем и ни с чем не взаимодействуют? Что, если утверждение отношений есть плод больного человеческого воображения и одно из самых устоявшихся его заблуждений? Что, если объект индивидуирован исключительно благодаря самому себе в решительном безразличии к другому, ко всему, что есть, кроме самого себя? Если это так, то каким образом происходит индивидуация глобальных объектов? Что мы познаём, когда познаём; каков итог самого познания объектов? Возможно ли вообще знание о них? На все эти вопросы субсистенциализм и дает ответы.
ГЛАВА 1
Субсистенциальные формы
1.1. Индивидуальные формы объектов
Прежде чем начинать развивать мысль об индивидуальных формах объектов, необходимо обратить внимание на отличие субсистенции от субстанции. Субстанция субсистирует [устойчиво благодаря самой себе]. И это не то же самое, что субстанция существует сама по себе. Пропозиция «благодаря самой себе» предполагает нечто, благодаря которому происходит субсистирование, – в нашем случае этим нечто является субсистенция. Пропозиция же «сама по себе» предполагает саму по себе субстанцию и, соответственно, напрямую коррелирует с субстанцией. То есть сказать «субстанция сама по себе» и просто «субстанция» – одно и то же. При этом субсистенция – это то, что предшествует субстанции, без субсистенции не бывает никаких субстанций и никаких объектов. Это различие очень важно в деле рассмотрения нашего вопроса. Потому что индивидуальные формы всех без исключения объектов, включая ААО, не принадлежат субстанциям, а целиком полагаются субсистенциями…
Известный правовед Иннокентий IV говорил о корпорации как о persona ficta, фиктивной личности [Вульф 2014, 191]. У меня возникает двоякое понимание фиктивной личности. Во-первых, задекларированные Харманом глубинные свойства у объектов доказывают именно наличие у них persona ficta, которые не могут быть простыми словосочетаниями, эпифеноменами говорения. Потому что было бы абсурдно утверждать, что словосочетание «Соединенные Штаты Америки» развязало войну на Ближнем Востоке, а словосочетание «гипермаркет Магнит» разорило в округе массу мелких лавочников. Во-вторых, глобальные ААО, если субсистируют [благодаря самим себе], то, следовательно, являются persona ficta в том смысле, что они субсистируют [благодаря самим себе]. В-третьих, нельзя не отметить и тот факт, что употребление понятия persona ficta относительно корпорации означает изъятие субъекта. Persona ficta не есть субъект. Корпорация не переживает субъективно свое существование и не является субстратом для иных существований. Корпорация, иными словами, сначала субсистирует. Следовательно, мы должны отказать в стремлениях некоторых отождествить субсистенцию с субъектом или субстратом. Субъект способен субсистировать, но субсистирование это не субъективно.
Вульф, наоборот, увидел в средневековой философии субъекта упор на свободу личности и прочие достоинства, а в самом Средневековье – блеск и величие человеческой индивидуальности, какого и доселе в мире еще не бывало. Он доказывает, что феодальный человек жил как человек свободный, то есть был «propter seipsum existens» (существующим сам по себе) [там же, 34]. Из этого автор делает вывод, что сама философия убеждает нас в том, что индивидуум должен быть собой, что его личность принадлежит только ему, что его сущность есть независимая ценность и что только добровольное соглашение может связать одного человека с другим. Далее он утверждает, что оптимизм и безличность есть просто продукты осознанных, прогрессивных и коллективных усилий. «В этом состоянии, – пишет Вульф, – из чего будет складываться реальный мир? Схоластика ответила бы: из неопределенного числа сущностей, независимых в своем существовании друг от друга. Каждый человек, каждое животное, каждое растение, каждый одноклеточный организм, каждая частица материи существует сама по себе, в своей непостижимой индивидуальности. Существует лишь индивидуум. Такова фундаментальная доктрина схоластической метафизики, и ее унаследовали из XII века» [там же, 163].