Судьба короля Эдуарда
Шрифт:
Много лет спустя один друг спросил Эдуарда: «И что бы вы сделали, если бы она тогда уехала из Франции в Америку?»
Не задумываясь, он ответил так быстро, что даже пропустил несколько слов: «На пароход, и там пожениться!»; потом рассмеялся, представив себе эту картину.
В тот самый час, когда король прибыл в Форт-Бельведер, Болдуин впервые высказался определенно в палате общин. Его покорная оппозиция не вышла за рамки хорошо отрепетированной игры в вопросы и ответы. Поскольку Эттли спросил его о браке короля, Болдуин ответил: «В нашем законодательстве не упоминается ничего похожего на так называемый морганатический брак». Жена короля становится королевой. Если мы хотим, чтобы было иначе, требуется принять соответствующие законы. Нынешнее правительство этого делать не намерено. И доминионы, с которыми необходимо было посоветоваться, уже дали отрицательный ответ.
Все его утверждения были ложью. Советовались не с доминионами, а лишь с одним человеком из столицы каждого доминиона. Георг IV доказал, что даже короли могли вступать в морганатические браки, а сам Болдуин
На следующий день, 5 декабря, в своей уединенной крепости король наконец согласился принять друга, причем друга благожелательного и очень влиятельного: это был Уинстон Черчилль, с которым Эдуард поддерживал отношения многие годы. На другой день Черчилль опубликовал первое и последнее письмо в защиту короля, появившееся в печати в то время.
Этот документ совершенен по форме и по содержанию.
«Я прошу повременить и проявить терпение. Народ должен понять, в чем состоит суть конституционной проблемы. Речь не идет ни о каком конфликте между королем и парламентом. С парламентом никоим образом не советовались, и не позволили ему выразить свое мнение. Должен ли король отречься от престола, последовав совету нынешнего кабинета министров? С тех пор, как в Англии существует парламент, монарху еще никогда не давали такого совета…
Речь здесь не идет о разногласии между королем и его министрами по какому-либо вопросу. Подобное разногласие, разумеется, можно было бы уладить при помощи обычной парламентской процедуры или, в крайнем случае, роспуска парламента. Мы оказались перед лицом государя, выразившего свою волю: он намерен совершить некий поступок, однако это может произойти не ранее чем через пять месяцев, а в случае возникновения различных обстоятельств может не произойти вовсе. Руководствуясь такими туманными и шаткими причинами, требовать от монарха высшей жертвы — отречения от престола и, возможно, даже изгнания, — совершенно необоснованно с точки зрения британской конституции. Никакое правительство не правомочно советовать монарху отречься от престола. Подобный вопрос мог бы возникнуть только в ходе самой серьезной парламентской процедуры…
Кабинет министров не имеет никакого права предвосхищать события и выносить решение, не узнав предварительно мнение парламента. Наверное, результата можно было бы достигнуть, получив послание монарха парламенту, затем подготовив запросы и проведя голосование после надлежащего изучения вышеупомянутых посланий. Неожиданное отречение монарха в нынешних обстоятельствах подорвало бы конституционное положение монархии, что нанесло бы ущерб самому институту королевской власти, не говоря уже о том, кто сейчас находится на престоле…
Если король отказывается следовать совету своих министров, те, разумеется, вольны подать в отставку. Но они не имеют никакого права оказывать давление на короля, чтобы заставить его принять их точку зрения, и добиваться от лидера оппозиции заявления о том, что он не будет формировать кабинет, если они подадут в отставку, тем самым предъявляя королю ультиматум. Повторяю: необходимо время и терпение. Почему мы не можем немного подождать? Поскольку король не властен до конца апреля совершить поступок, которому противятся министры, не обязательно срочно решать этот вопрос в конституционном порядке. Возможно, возникнут некие трудности, но они определенно не будут столь серьезными, чтобы повлечь за собой те конституционные последствия, о которых я уже говорил…
Наконец, необходимо принять во внимание человеческий и личный аспект этого дела, что, безусловно, не менее важно, чем все остальное. Несколько недель подряд король испытывал такое сильное моральное и умственное напряжение, какое только способен вынести человек. Он находился в состоянии крайнего утомления не только из-за выполнения своих государственных обязанностей, но и из-за мучений, вызванных его личными чувствами. Если ему требуется время, чтобы обдумать совет своих министров, то теперь, когда эта проблема обострилась до крайности, мы, конечно же, не откажем ему в этом…
Король не имеет ни малейшей возможности лично общаться с парламентом и народом. Между ними и монархом стоят королевские министры. Если они решили использовать против него всю свою власть и влияние, король даже тогда вынужден молчать. Тем более министрам следовало бы постараться не стать одновременно судьями и истцами, а проявлять терпение, подобающее верноподданному и христианину, даже если оно может доставить им политические затруднения. Вынудив короля к поспешному отречению, мы совершили бы акт насилия, которое ляжет тенью на историю Британской империи».
Это письмо в защиту короля, исполненное ясности, мужества и рыцарского духа, сразу же вызвало ответную реакцию: Черчилль хочет быть премьер-министром! Но чем это подозрение было лучше другого: Болдуин мечтает остаться премьер-министром?
За пределами Лондона существовали два огромных пространства, населенных миллионами людей, чье мнение имело равное, если не большее значение, чем мнение столичных жителей, — провинция и Империя. Каково же было
Болдуин решительно заявлял, что Империя против брака Эдуарда с миссис Симпсон. В действительности, у него имелось только пять каблограмм от премьер-министров доминионов: те, разумеется, не советовались ни со своим парламентом, ни с прессой. В Лондоне правительство, церковь и высшее общество старались преодолеть этот тяжкий и губительный для экономики кризис в такой спешке — принц Гамлет называл ее «презренной поспешностью», и Черчилль боролся именно с ней, — что невозможно было получить более серьезную информацию. Но была ли Британская империя целостным образованием, были ли однородными ее законодательство и состав парламентов? Как остроумно заметил один англичанин, эту Империю «создали по рассеянности», то есть она разрослась по воле случая, без системы и плана. Именно эту многочисленную компанию, не развалившуюся только благодаря системе шатких компромиссов, намеревались привести к повиновению с помощью пяти телеграмм, потому что шерстяной мешок в палате лордов был набит шерстью Империи.
Какое значение на самом деле имела каблограмма из Сиднея, которую «Таймс» опубликовала под заголовком: «Вся Австралия за мистера Болдуина»? Один министр и его корреспондент констатировали, что развод известной особы произвел «плохое впечатление». Свои соображения высказал некий глупец, помощник генерального прокурора Австралии; он, видимо, ничего не смыслил в конституционном праве или делал вид, будто не смыслит, так неужели следовало принимать его мнение за мнение целого континента? Этот господин сделал открытие, что «Royal Marriage Act» 1772 года следовало применить и к нынешнему королю, потому что Эдуард был потомком Георга II, и что «надлежащее согласие является не просто личным согласием короля, но государственным документом, скрепленным государственной печатью и представленным в Совете». Поэтому король был обязан представить свое согласие на рассмотрение Частного Совета за год до брака, и, если обе палаты парламента не одобрили бы его по истечении этого срока, то брак признали бы недействительным. Поскольку сам Болдуин открестился от этих глупостей, человек, выступавший от имени континента, вынужден был отказаться от всего, что наговорил.
Какое это могло иметь значение, если мистер Лайон, премьер-министр Австралии, утверждал, что весь его кабинет поддерживает мистера Болдуина, если сразу после этого заявления лейбористские лидеры обвинили премьер-министра в том, что он действовал незаконно, посылая в Лондон свой ответ? Болдуин побоялся сообщить в палате общин или хотя бы лично королю, что одна из крупнейших политических ассоциаций Австралии телеграфировала ему: «Решительно настаиваем на длительной отсрочке. Общественное мнение Австралии серьезно расколото. Широко распространены настроения, что отречение станет ужасной катастрофой». Это касалось не только парламента, но и миллионов граждан, чья судьба подвергалась опасности из-за непоправимых и поспешных действий правительства. Никто в Лондоне не знал и о том, что «Сидней дейли телеграф» предостерегала против любой поспешности и сожалела, что никто не посоветовался с народом, которому король внушал глубочайшее уважение и самые теплые чувства. Никому не было также известно, что в одной австралийской радиопрограмме вся проблема обрисована в очень простых словах: «В этой борьбе король выступает на стороне демократов против аристократов. Мистер Болдуин на самом деле говорит не от имени народа. Миссис Симпсон будет лучшей королевой, какая когда-либо была в Англии».
В Лондоне цитировали и канадские газеты, одобряющие действия правительства, но никто не знал, о чем писала «Оттава ситизен»: этот король хочет улучшить положение бедных; именно потому, что он указал обществу на тех, кто нуждается в помощи, власть имущие сочли себя оскорбленными. В южноафиканском городке Смитфилде старый фермер-бур спросил у генерала, носившего герцогский титул: «Что же делает наш король?» — и получил следующий нелепый ответ: «Если ваш отец или ваша мать поступили дурно, вы не станете об этом распространяться. Вот и нам следует быть тактичными и промолчать». В Индии местная пресса была на стороне короля, выступала против Болдуина, и огромные заголовки кричали: «Король не имеет права уходить! Народ с ним!»
Наверное, это была благодарность за ту работу, которую в течение многих лет принц Уэльский вел во всех концах света. Как жаль, что, уединившись в своей засыпанной снегом крепости, он ничего об этом не знал! Он находился вне политической арены и напоминал невесту из последнего акта оперы «Кармен», которая, стоя в сторонке, ждала, когда ее защитник, ее кавалер прикончит быка или погибнет.
Новости из заморских владений к месту трагедии не приходили вовсе или приходили в недостаточном количестве, зато вестей из провинции было предостаточно: они приводили в отчаяние и приближали печальный финал. Наступил week-end, и депутаты разъехались по своим округам, чтобы прощупать настроение избирателей. Вдали от Лондона два обстоятельства обернулись против короля: призыв Черчилля и клеветнические нападки последних дней.
Черчилль имел явное намерение основать «партию короля»; он преследовал лишь одну цель — стать премьер-министром «кабинета Симпсон». «Партия короля!» Мелкий буржуа повторял эти слова с тем же сладострастным трепетом, с каким представлял себе оргии в Форт-Бельведере или бокал коктейля, небрежно поставленный на секретные документы военно-морского флота. Можно подумать, что знать и светские круги никогда прежде не создавали «партию короля»! Разве Карл II и Яков II не основали партию для католиков? Разве не был Вильгельм III другом вигов? Разве королева Анна или король Георг III не были тори? Разве не с формирования «партии короля» не единожды начинались великие эпохи в истории?