Судьба ополченца

Обрыньба Николай Ипполитович

— В той деревне засели немцы. Надо выманить их в ложбину и заставить обнаружить свои огневые точки. Десять человек пойдут цепью. Первое отделение, два шага вперед.

Короленко пошел вдоль строя, заглядывая в лицо каждому из бойцов. Дойдя до меня, я пристроился в конце ряда, с удивлением спросил:

— Ты почему здесь? Выйти из строя!

— Разрешите остаться, товарищ командир. Короленко махнул рукой и скомандовал:

— Выполняйте задание. Интервал — двадцать шагов. Мы ступили с бугра в темноту ночи и стали спускаться в ложбину, растягиваясь, чтобы захватить пошире пространство.

Строй раздвинулся, и каждый остался сам с собой, понимая, что в любую минуту может ударить огонь противника, сердце сжалось от ожидания — ты идешь на дуло врага. Страшно это ожидание секунды, когда грянет выстрел и ты получишь свои девять грамм; но сзади осталась бригада, которой здесь, в этой низине,

готовится западня, и ты должен пройти эту черту смерти, это будет выполнением твоего долга перед товарищами, и Митя не скажет, что ты струсил. Идем. Левее меня идет Маруся, справа Афонька, он, как и я, из штабной разведки, наверно, это он сообщил Короленко о засаде немцев и теперь тоже идет с нами. Земля замерзшая, в кочках кротовых нор, и везде по окраине деревни следы наспех вырытых окопчиков, в них кое-где солома, брошены они недавно, их еще не успело занести снегом. Натыкаемся на второй ряд окопов. Идет мелкий снег, на белом фоне наши черные силуэты видны очень хорошо. Внезапно из нашей цепи ударила в темноту короткая пулеметная очередь, и тут же — ответная из деревни с бугра. «Ложись!» — пронеслась команда. Мы залегли. Но ничего не слышно. Кто-то пробежал по цепи к месту стрельбы. Оказалось, застрелили нашего пулеметчика, он шел с ручным пулеметом, как видно, заметил противника, но успел сделать только одну очередь, его убили из автомата. Опять команда: «Продвигаться вперед, но осторожно». Ни наши, ни противник не стреляют. Ожидание накаляется, каждый ждет, что следующим станет он. Вдруг впереди из деревни взвилась ракета, облив красной волной все вокруг и осветив нас. Затем вторая, третья, на чердаках темных изб замигали фонарики. Это сигнал. В следующее мгновенье заработали пулеметы и автоматы. Огоньки трассирующих пуль шли прямо на нас, прокладывая розовые, зеленоватые светящиеся строчки, озарив нашу белую снежную ложбину ярким светом. По цепи прошло: «Отходить!» Поворачиваемся и бежим. Но уже сплошной ливень огня пронизывает ложбину, снег вскипает фонтанчиками от пуль, мы двигаемся в каких-то феерических сполохах огня. Свист пуль — и каждый из этих светящихся цветных огоньков может войти в твое тело и унести твою жизнь. Сначала мы бежим — Афонька, я и Мария, а затем у нас не стало сил, вижу, как тяжело, устало, уже не бежит, а делает усилия, чтобы вынимать ноги из снега, Мария, и по себе чувствую, что не могу больше. Забираю у нее винтовку, и уже мы идем, так как бесполезным кажется бежать — пройти через решето такого огня невозможно; мы идем по кипящему снегу, и кажется странным, что мы все еще целы, это напоминает сон, потому что мозг не верит, что ты еще жив. Мария уходит вперед, и ее не видно, наверно, выбилась на более твердый снег. Винтовки кажутся неимоверной тяжестью, ноги наливаются свинцом, делаются непослушными, воля, заставляющая идти, слабеет, появляется мысль: «Ведь все равно убьют, на шаг дальше, на шаг ближе…» Очнувшись, замечаю, что уже не иду, а бреду, шатаясь, рядом со мной ковыляет Афонька, мы выбираемся на бугор деревни, из которой вышли. Начинает бить крупнокалиберный пулемет, звуки выстрелов отрывочные, закругленные. Еще немного, и мы на бугре, перед нами призрачно освещенное заревом ракет и стрельбы белое поле — но на нем не кипит снег, и не исчерчена тьма бешеными росчерками трассирующих пуль; а у копны я вижу Марию и рядом мою маленькую серую лошадку.

Втроем, припав к доске, мы сидим на коленях, и замерзшая лошаденка уносит нас, живых, от светящегося поля. Перепуганный стрельбой и огнем, Зайчик изо всех сил пробивается по снегу, в темноте ночи мы беспомощны, не зная, где дорога и куда ушла бригада. Но вот лошадь сворачивает и сразу переходит на рысь — мы на дороге. Оказывается, она бежала за ушедшей бригадой, привыкла к запахам обоза и двигалась уже по своему чутью.

Через четыре часа мы нагнали своих — и я уже в хате, где греется Дубровский, он рад, что я жив и что догнал, расспрашивает, кто со мной, как было, весело шутит и смеется, что мы в рубашках родились.

Утром в бригаду вернулся отряд Мити Короленко. Ребята были промерзшие, Короленко в досаде. И теперь я узнаю — оказалось, мы находились под обстрелом целого батальона! Дубровский, получив сведения от разведки, что немцы сделали засаду на пути бригады, повернул колонну на другую дорогу и приказал отряду Короленко прикрыть бригаду. Митя решил с помощью нашей цепи выманить немцев в ложбину, ударить и разбить их, то есть сделать с ними то, что они готовили для бригады. В темноте ночи немцы, как и рассчитывал Короленко, приняли нас за передовой отряд и начали бой, но, не встретив ответного огня, поняли, что их замысел внезапного нападения не удался. Митя ждал, что они начнут преследование бригады, и всю ночь продержал свой отряд в засаде. А

утром разведка донесла, что немцы скрытно отошли в свой гарнизон.

Это была наша победа! Десять дней бригада открыто двигалась по занятой оккупантами земле, и все это время немцы стягивали силы, чтобы ее уничтожить, но, встретив бригаду, не решились напасть на нас и вынуждены были трусливо, под покровом ночи пробираться в свой гарнизон, так и не приняв боя.

В моей жизни эпизод с обстрелом был одним из самых роковых. Потому что попадать под выстрелы в боях и в разведке мне много раз приходилось, но оказаться под прицельным обстрелом целого батальона, с десятками пулеметов, сотнями автоматов, — и уйти живым, даже не раненным, это случай не только для меня, но и вообще в войне редкий. Вот после этого и не верь в судьбу. Есть судьба.

Что значит додержаться в бою? Это не значит выжить. Потому что выжить можно — стань тише и выживешь. А наверное — это донести идею, не уронить ее, донести весь накал борьбы. Идея эта, как знамя, уронишь его, и вся твоя предыдущая жизнь и отданные борьбе силы потеряют значение. А иногда приходит мне мысль, что нельзя обмануть надежды матери, ее веры. Она родила тебя, поверив в неповторимость своего творения, поверив в высоту твоих идеалов, поверив в твое мужество, и у тебя нет сроков, до каких пор ты должен проявлять мужество и до каких сроков ты должен находиться в борьбе, — напряжение твоих сил и твоих возможностей может закончиться только со смертью; а до конца, то есть до смерти, ни передышки, ни отдыха, ни ослабления быть не может. Упавшему подняться в бою в сто крат тяжелее, чем находящемуся в порыве.

* * *

На отдых остановились опять в Медведках. За мной зашел Афонька, разведчик нашего взвода:

— Идем сейчас к Дубровскому, есть задание, поедем в соседнюю деревню, километров за десять, надо расстрелять двух гадов, да он сам тебе скажет, кого и за что.

На улице скрипит снег под сапогами; моя серая лошаденка стоит в затышку во дворе, жует сено, вот уже нас с Афонькой и Марией она спасла, вывезла после ужасного обстрела.

Дубровский и Маркевич сидят за большим столом, перед ними карта, идет разговор с разведчиками, это так называемые легализованные разведчики, то есть живут они в селах, даже нанимаются работать к немцам и носят все сведения к нам, в бригаду. Вот и сейчас пришли три девушки, видно, принесли разведданные. Дубровский знакомит нас. Девушки из Лепеля, две — бывшие учительницы, и медсестра, одну я знаю, это Наташа, я с ней познакомился, когда гнал стадо из Истопища в Антуново. Сейчас Федор Фомич говорит, что надо ей документы сделать, через неделю она придет за ними в лагерь. Медсестра, пока мы говорим, смотрит на меня, улыбается и вдруг спрашивает:

— Не помните меня?

И теперь я узнаю ее. Мы встречались, когда я был в плену в Боровке, ездил в Лепель лечить зубы, это она, работая в лепельской больнице, предупреждала меня остерегаться докторши, зубного врача.

Сели с Афонькой в стороне, пока комбриг и Маркевич заканчивали разговор.

Распрощались с девушками, и Федор Фомич повернулся к нам:

— Вам, Обрыньба и Казачонок, дается приказ расстрелять изменников родины.

Отвечаем:

— Есть, товарищ комбриг.

Маркевич уточняет приказ. Человек, к которому меня посылают, не работает у немцев, но он брат начальника полиции и часто ходит в полицейский участок, сидит там с полицаями; люди боятся, это требование односельчан убрать его. Афонька должен расстрелять другого человека из той же деревни, который обвиняется в доносах. Нужно переехать широкое, трех-четырехкилометровое озеро, оставить лошадь в берегу и идти по хатам. Сергей все подробно объясняет. Изба брата полицейского находится через один дом от полиции, я должен объявить приговор, расстрелять его, быстро сбежать обратно к лошади и ждать Афоньку. На озере, когда будем возвращаться, нас могут снять запросто, поверхность белая, гладкая, скрыться некуда. Сергей советует:

— Главное, шума не поднимайте, сделать нужно быстро и сразу обратно.

Короткий зимний день после часа бежит, как катящийся шар солнца, уже стоящего над горизонтом. Усаживаемся на доску моих санок, подложив солому под колени, и трогаем. При движении холодно, и если бы не полушубок, спускающийся на колени, очень плохо пришлось бы от встречного ветра.

…Бежит мой серый Зайчик, перед глазами белая равнина озера, полоса берега, сереющего деревьями и избами; в дороге мы не говорим с Афонькой, каждый о своем думает: кого сейчас встретим и как обернется дело, все-таки полиция рядом и на выстрелы могут выбежать, как тогда уйдем?.. Все это тянется в голове вопросами-ответами, на сердце неспокойно, приказ тяжелый, я буду последним, кого увидят глаза этого человека…