Судьба ведет

Назарова Елизавета Борисовна

Я была тогда на третьем курсе института. После Леонида мне все парни казались лицемерами, их комплименты меня раздражали, а открытые заигрывания просто приводили в бешенство, потому у себя на факультете я приобрела славу "мужененавистницы" и "недотроги". Даже девчонки перестали разговаривать со мной о парнях, которых я просто высмеивала, "разоблачала", "выводила на чистую воду", как я думала.

И вот как-то осенью, когда листья с деревьев уже почти облетели, но еще стояли последние теплые денечки, я вышла с занятий и поспешила, как и все, к трамваю. Трамвай был уже полон, и мне не захотелось висеть на подножке, тычась лицом в чужие спины, и я остановилась перед дверью с намереньем дождаться следующего трамвая. Но не успела я отойти в сторону, как кто-то подхватил меня сзади за талию, поставил на вторую ступеньку, а сам остался на нижней. Двери закрылись, и я оказалась, все-таки уткнувшейся в спину впередистоящего парня. Как я не люблю эту трамвайную толчею! Я попыталась отклонить голову назад, а руками отодвинуть спину перед собой, но не тут-то было: голова моя уперлась затылком в грудь запихнувшего меня нахала, стоящего сзади, а передний

не только не поддавался моим усилиям продвинуть его, но даже наоборот, еще больше навалился на меня. И тут стоящий сзади "нахал" протянул вокруг меня руки и как-то без особых усилий отодвинул ненавистную спину от моего лица. Я, было, хотела возмутиться бесцеремонным объятьям "нахала", но он меня совсем не обнимал и даже почти ко мне не прикасался, если не считать толчков трамвая, когда пассажиры волей-неволей дружно наклонялись в ту или иную сторону. Мне даже стало свободно, потому что его "железные руки" выдерживали мощный пресс нескольких впередистоящих тел при поворотах трамвая, не позволяя им приближаться к моему лицу ни на сантиметр. Так мы проехали три остановки. Никто не выходил из нашей двери, потому двери даже не открывались. На четвертой остановке он бережно, опять же за талию, спустил меня на землю, чтоб выпустить пассажиров, а потом поддержал за локоть, когда я снова заходила в трамвай. Он снова стоял позади меня, хотя стало свободнее, и мы поднялись в салон трамвая. Все это время я ни разу не оглянулась на него, не посмотрела ему в лицо. Я только спиной чувствовала энергетику его мощного тела, а когда мы стояли на ступеньках, правый висок согревало его горячее дыхание, даже стоя на ступеньку ниже, а в трамвае они не маленькие, он был выше меня. Я никого и ничего не видела вокруг, я так была заворожена его близостью, что только ждала очередного толчка или поворота трамвая, чтобы нечаянно задеть его, тогда бы я могла повернуться к нему, чтоб извиниться. Но он так владел своим телом, что, как не трясло трамвай, как не швыряло на поворотах, я ни разу его не коснулась. Возможность оглянуться и посмотреть на него у меня появилась лишь тогда, когда он наклонился к моей щеке, тихо сказал "до свидания" и вышел на одну остановку раньше меня. Я увидела только его профиль и поймала быстрый взгляд через стекло уже тронувшегося трамвая.

Как ясно я все это помню! И в то же время я помню детали его лица, которые я разглядела гораздо позже, но ясного портрета его не вижу. Конечно, если бы я сейчас увидела его таким, каким я его помню, я бы его узнала. Но прошло двадцать пять лет, он изменился, и вот так, по деталям того времени, узнать его сейчас невозможно. Вот только, если его глаза не изменились, если бы он посмотрел на меня так, как умел смотреть только он: сверху вниз, чуть наклонив голову, но так, будто я не внизу, а над ним, на пьедестале, а он, мой преданный страстно влюбленный рыцарь, стоит передо мной, склонив в благоговении одно колено. Такая сцена была у нас с ним, когда он поставил меня на скамейку в парке, а сам склонился в поклоне, а потом поднял на меня глаза... А мимо проходили люди, которых мы совсем не замечали, и смотрели на нас, как на сумасшедших... Мы и правда тогда совершенно потеряли голову друг от друга...

Но я забегаю вперед. Мне нравится вспоминать о нем все подробности, которые всплывают в моей голове. Но по порядку...

На следующий день я пропустила три своих трамвая, надеясь снова увидеть его, но, увы... Почти неделю я думала о нем, мерзла на остановке (как назло, сильно похолодало), пропуская трамваи, но его не было. Тогда я разозлилась на себя и даже стала некоторое расстояние проходить пешком, чтоб не видеть уже эту остановку, которая так и удерживала меня, заставляя пропускать трамваи один за другим, чтоб не встречаться с однокурсницами, неустанно с насмешкой интересовавшимися: почему я не сажусь и не жду ли я кого-нибудь.

И вот, две недели спустя после нашей первой встречи, когда я прошла как обычно три остановки пешком, не смотря на мелкий холодный дождь, я поднялась в почти пустой в это время трамвай и, ни на кого не глядя, села на двойное сидение к окну. Я сидела, смотрела на струйки дождя, стекавшие по стеклу, и в очередной раз лениво поругивала себя в мыслях за то, что потащилась под дождем пешком вместо того, чтоб спокойно сесть на остановке возле института. И вдруг... я почувствовала, как кто-то сел рядом, хотя трамвай еще не останавливался, то есть новых пассажиров не было, а когда я входила, обратила внимание, что никто не стоял. Значит, кто-то ко мне пересел. Я откинула капюшон плаща и взглянула на непрошенного соседа... Это был - ОН! Он смотрел на меня небесно-голубыми сияющими глазами. И тут меня затрясло крупной нервной дрожью, я не только услышала, как застучали мои зубы, но даже увидела краем глаза, как запрыгал мой кончик носа. Сияющая улыбка исчезла из его глаз, а на месте ее появилась тревога и участие. "Вы замерзли? Вам холодно?" - спросил он тихим бархатным голосом, слегка грассируя. И не успела я опомниться и что-то вымолвить, он схватил меня обеими руками и прижал к себе. Я оказалась прижатой щекой к свитеру на его груди, так как его куртка была расстегнута. Сначала меня охватила волна возмущения его наглой выходкой, но когда щека коснулась мягкого теплого свитера, возмущение исчезло, и ему на смену пришло чувство умиротворенного блаженства, будто я прижалась к пушистому боку горячей, как печка, кошки, я даже прислушалась: не слышно ли убаюкивающего мурлыканья. Но вместо него я услышала спокойный стук его сердца и даже слегка задохнулась, втянув в себя его волшебный пьянящий запах, от которого закружилась голова, и мне самой захотелось замурлыкать. Это был, конечно, не кошачий запах, не запах пота и не запах дешевого отечественного одеколона, а запах какого-то французского парфюма, сладковатый и в то же время терпкий. Дрожь моя прошла, зато вырвался глубокий томный вздох, а глаза

наполнились слезами умиления, и одна слеза уже покатилась по щеке. Тогда он слегка ослабил свои объятия и, продолжая обнимать меня левой рукой, правой ласково погладил мои волосы. Но ладонь, коснувшись моей щеки, поймала катившуюся по ней слезу. Он посмотрел на мокрый след на своей ладони и, как потом признался, даже лизнул, чтоб убедиться, что это не дождь. Затем опять крепко прижал к себе, нежно вытер с моих щек следы слез, наклонился к моему уху и шепотом спросил: "Кто посмел обидеть восхитительную королеву Марго? Неужели я?" И вот тут я так вздрогнула, что даже подпрыгнула в его руках. Я уткнулась руками ему в грудь, чтоб вырваться из его объятий, он не удерживал меня, и посмотрела ему в лицо. "Откуда он знает, как меня зовут? Откуда? Откуда? Ведь я вижу его всего лишь второй раз в жизни?.." - забилась в мозгу мысль. А он опять смотрел на меня сияющими улыбающимися глазами, в которых читался детский задор: "А я все знаю! А я все знаю о тебе!" Я смотрела на него не меньше минуты, не в силах оторваться от них, не в силах что-либо выговорить...

О боже! Как бы я сейчас хотела заглянуть в те глаза!!! Вроде ничего в них особенного, не очень-то и крупные, обыкновенные в обрамлении густых, но очень светлых, почти белых, ресниц, но в них было столько жизни, все мысли, чувства, переживания, читались в них без всяких слов. Наверно, трудно жить с такими глазами: и захочешь соврать, да глаза выдадут. Вот и тогда я прочитала в них все: радость от встречи со мной, восхищение и затаенную грусть, - а одним словом - ЛЮБОВЬ! В дальнейшем, когда я спрашивала его: любит ли он меня; он неизменно отвечал: "А ты загляни в мои глаза".

Вот так начался наш роман.

Мы проводили вместе все свободное время, которого было, к сожалению, не очень много. Альгис учился на последнем, на пятом курсе, учился хорошо, хотя к "красному диплому" не рвался. Во время наших встреч, мы чаще гуляли по городу, чем сидели дома, но не сторонились и компаний, в основном, его друзей, потому что своих я почти растеряла за время своего затворничества в раковине обиды на половину человечества. Ах, как меня распирало от гордости и самодовольства, когда я ловила на себе завистливые взгляды его однокурсниц! Ни одна из них за все пять лет совместной учебы не удостоились его внимания, хотя и неоднократно предпринимали попытки. И только я, жалкая третьекурсница, которая и у себя-то на курсе не очень-то пользовалась успехом, владела этим сокровищем, в самом настоящем смысле этого слова. Но так казалось со стороны, на самом же деле это он полностью завладел и моим сердцем, и моей душой. Странное дело, когда мы встречались, мы не строили планов и не обсуждали, что мы будем делать, куда пойдем. Он меня вел, и я шла, и, в конце-концов, оказывалось, что мы провели день или вечер так, как мне хотелось.

...Ну, это я уже что-то накручиваю! Ведь ларчик открывался совершенно просто: что мне нужно было? да только то, чтоб он был рядом, обнимал меня, целовал, шептал и смотрел на меня, а где это происходит - не имело для меня никакого значения: в парке ли, в кино, в театре, у кого-либо в гостях или за городом...

У меня дома он был лишь раза два. Я не спешила знакомить его с матерью, мне не хотелось портить своего счастья ее "мнением", какое бы оно не было, а у него я была лишь раз. Но какой!!!

Боже, я совсем забыла! Откуда же он знал мое имя?!

Вообще-то, все - и дома, и еще в школе, и в институте - звали меня Рита. Из произведений Дюма популярностью пользовались лишь "мушкетеры". Мало кто читал его "Королеву Марго" или "Графиню де Монсоро", а фильмы сняли гораздо позднее, потому никто меня не называл "королевой Марго". Но сама я этот роман, как и два других из той трилогии, читала еще в школе (хорошо, что мать моей лучшей школьной подруги работала в библиотеке, я выбирала литературу, какую хотела). Так вот. Сразу в тот день, день нашей второй встречи в трамвае, я вытянула из него - откуда он узнал мое имя.

Еще в начале семестра в сентябре, когда казалось, что лето еще не закончилось, а расписание лекций еще было не упорядочено, во время образовавшегося в его занятиях "окна" он сидел во дворе института со своим другом Стасом напротив окна, где у нас шла лекция по МЛФ (марксистско-ленинская философия). Было жарко, было скучно, окно было открыто, я сидела у окна и не могла сдерживать зевоту, прикрывая рукою рот от препода и делая вид, что усиленно записываю. Затем меня так разморило, что я, подперев лоб пальцами левой руки, а из правой не выпуская ручки, закрыла глаза и... уснула. Я не видела ни Альгиса, ни Стаса за окном - мешали кусты, но они видели меня хорошо и с интересом наблюдали за мной, посмеиваясь. Но если после того, как я уснула, Стас потерял ко мне интерес и отвернулся, заведя какой-то разговор с Альгисом, того рода, что не требовал ответов собеседника, то Альгис продолжал рассматривать меня. Он заметил на моем лице улыбку и понял, что мне снится какой-то сон, тогда он стал рассматривать меня еще внимательнее. Вскоре, после улыбки он заметил на моем лице удивление, потом негодование, отчаяние и, наконец, когда у меня задрожал подбородок, стали кривиться губы, и из-под закрытого века поползла слезинка, я проснулась...

Я так и не вспомнила того дня, так как на лекциях по МЛФ, равно как и на политэкономии, истории КПСС или на научном коммунизме, меня всегда клонило в сон, и я иногда на самом деле засыпала.

...Он заметил, что все переживаемые мной во сне чувства, отразившиеся на моем лице, вдруг совершенно стерлись, как будто их унесло внезапно налетевшим ветром, а на лице осталась маска спокойной надменности, как у египетского сфинкса. Ему захотелось узнать: какая же я настоящая: чувственная Афродита или гордая и надменная Афина. К его сожалению, видеть, а тем более наблюдать меня, удавалось крайне редко, но он выяснил в какой я группе, как меня зовут, и даже получил мою характеристику "мужененавистницы" и "недотроги". Но его мало волновали чужие характеристики, он помнил мою улыбку, а затем отчаяние и слезы во сне, так его взволновавшие.