Судьба. На острие меча
Шрифт:
— Нет времени. У нас его почти не осталось, — строгий окрик заставил меня отпустить очередную лямку. — Он умирает, — уже тише повторил карлик.
Да я и сама видела это. Этот дурак, вместо того, чтобы болтать тут со мной, мог бы дойти до купальной комнаты. Я, стиснув зубы, поднялась на ноги.
— Быстрее, — вновь крикнул карлик, и только тут до меня дошло, что не всё еще потеряно, что Тёрма ещё можно спасти. Собственное бессилие, отчаяние, злость и ненависть я постаралась превратить в силу и с трудом, едва переставляя дрожащие от натуги ноги, двинулась вперёд, таща за собой безвольное тело умирающего друга.
— Сюда, — карлик указал рукой на распахнутую настежь дверь.
Сразу
Большая лохань стояла посреди комнаты, налитая в ней жидкость янтарно отсвечивала, наполняя комнату отблеском солнечного света.
— Живее, — в который раз поторопил меня карлик, будто бы это не я пыхтела с ним рядом, изо всех сил упираясь в каменные плиты пола.
Осталось совсем немного.
Но дотащить Тёрма — еще не значило спасти его, теперь камерлинца надо было поместить в лохань с противоядием. Приподнять, оторвать от пола… Я снова кинулась развязывать ремешки.
— Поднимай так, в одежде.
Карлик, подхватив Тёрма под мышки, поднатужился, его лицо и без того красное, стало почти багровым, и тело полковника медленно стало отрываться от пола. Я кинулась на помощь. Кое-как нам удалось приподнять над краем лохани плечи умирающего, а затем буквально опрокинуть-перевернуть Термареля вовнутрь посудины. Янтарная жидкость с плеском полетела в разные стороны. Я никак не могла угомонить бешено колотившееся в груди сердце, а хозяин дома, сев в позе лотоса подле ванны, уже зачерпывал деревянной миской и лил на голову камерлинца маслянистый сок актерикса. Брызги драгоценной жидкости летели во все стороны, но он не обращал на это совершенно никакого внимания, а я стояла и плакала, хотя уже давно думала, что в моей душе не осталось слез.
— Не плачь. Теперь всё будет в порядке, — карлик отложил в сторону уже ставшую ненужной миску, — всё будет в порядке.
Я незаметно вздохнула, смахнув слезы, взглянула на постепенно разглаживающиеся морщины на лице Тёрма, затем перевела взгляд на лицо устало улыбающегося карлика, и мы, не сговариваясь опустились на пол.
— Почему Вы всё делаете сами? — меня потянуло на разговор, наверное, капли янтарной жидкости случайно попавшие на лицо и руки придали немного бодрости. — Такой большой дом… Разве у Вас нет слуг?
— А ты бы хотела, чтобы слуги увидели всё это? — он обвёл взглядом ванную комнату.
Вопрос был чисто риторическим, ответа на него не требовалось.
— Кстати, меня зовут Ластикус Патрицус Ифанов сан, — после минутного молчания представился карлик и, ужасно смущаясь, добавил, — для друзей просто Ластик.
— Авель, просто Авель, — ни добавить, ни прибавить. Гордое — воительница — осталось в прошлом.
— Наслышан, весьма наслышан и польщён знакомством, — Ластик, всё так же сидя, сделал реверанс в мою сторону.
— Увы, сейчас знакомство со мной может быть очень опасно.
— Что поделаешь, мы живём в жестоком мире, — Ластикус Патрицус сокрушённо развел руками.
Мы так и сидели, неспешно переговариваясь, до тех пор, пока со стороны лохани не послышался приглушенный стон и следом за ним звук поднимающегося над водой тела. Мы снова одновременно, как по команде, вскочили на ноги. С Тёрма потоками стекала пропитавшая его насквозь влага. Полковник глядел на нас слегка затуманенным взором, но был вполне живым. Его дыхание было слегка тяжелым, но ровным. Остатки жидкости в лохани казались кроваво-красными.
— Я жив? — он скорее констатировал, чем спрашивал.
— Жив, жив, —
Очнулась я в просторной, светлой комнате, чувствуя, что буквально всю меня стягивают бинты. Одетая поверх бинтов одежда выглядела абсолютно свежей. Значит, я была раздета, отмыта, перебинтована и одета. И судя по правильно завязанным ленточкам здесь не обошлось без умелой женской руки. Ещё бы! Попробовали бы они прикоснуться ко мне без разрешения! Но чувствовала я себя неважно, даже не надо было прислушиваться к своим ощущениям, чтобы понять это. Голова ужасно болела, а во всем теле чувствовалась противная слабость. И ещё безумно хотелось есть.
— Эй, кто-нибудь, — тихо позвала я, но на мой писклявый оклик никто не отозвался. Я попробовала приподняться, но почти сразу же снова откинулась на подушку. Голова пошла кругом, веки сами собой опустились вниз. Полежав некоторое время с закрытыми глазами, я повторила попытку, но результат оказался тем же.
Мучительно хотелось есть. Чтобы забыть о еде, я стала думать о том, как выбраться из города. Стало ещё хуже: голова заболела сильнее, а кушать не расхотелось. Странно, раньше, в былые времена, когда у меня болела голова я и думать не могла о приёме пищи, а теперь голод был прямо-таки нестерпимым. Что это? Может я умираю? Эта мысль была столь идиотской, что я невольно рассмеялась. Но тут же приняла серьезный вид и попробовала отрешиться от всего. В какой-то мере это удалось. Во всяком случае, когда я осмелилась открыть глаза, комната уже не расплывалась, и голова не шла кругом. Теперь прежде, чем вновь попробовать приподняться, я внимательно огляделась по сторонам. Большое окно, расположенное от меня по правую руку, было задёрнуто тонкими, почти прозрачными занавесями; прямо подле него в огромной деревянной кадке росло цитрусовое дерево, сплошь увешанное крупными желтыми плодами; по левую руку у стены стоял огромный трёхстворчатый шкаф; в дальнем углу расположилось огромное трюмо; прямо около кровати стояла тумбочка, на ней изящный бронзовый колокольчик; а посреди комнаты разместились маленький столик и пара стульев. На одном из стульев сидел Тёрм. Его голова, склонённая набок, опиралась на подставленную ладонь. Он спал. Выглядел Тёрм как прежде, даже, наверное, чуть моложе, только похудел, да и вид его был очень измученным.
Моя рука потянулась к стоявшему на тумбочке колокольчику, но, ещё раз взглянув на спящего Тёрма, передумала. Пусть поспит, я потерплю…
— Авель, ты не спишь? — он словно почувствовал мои мысли.
— Сплю, — я заставила себя улыбнуться.
Термарель, со скрипом отставив стул, вскочил на ноги.
— Авель, я уже начал опасаться, что мои дежурства у твоей постели никогда не закончатся, — он, глядя на меня, ехидно улыбался, и от этой его улыбки мне стало как-то совсем тепло и спокойно.
— У меня такое чувство будто я не ела по крайней мере неделю.
— Всего три дня, — без всякого сочувствия констатировал он и, вынув из кармана маленький сухарик, захрустел им прямо на моих глазах.
— Эй, ты, — всё во мне взбунтовалось от злости, — прекрати жевать, изверг.
— Счас.
Этот у-у-у… негодяй открыто надо мной издевался, я уже подумывала не запустить ли в него колокольчиком, когда в дверь осторожно постучали.
— Войдите, — царственно разрешил Тёрм, и в тут же распахнувшуюся дверь протиснулась довольно улыбающаяся физиономия Ластика. В правой руке он держал здоровенный деревянный поднос, уставленный разномастными горшочками. От них изумительно пахло.