Суета вокруг короля
Шрифт:
Он все еще распространялся о своих планах. Хотя, по сути, говорить было не о чем. Он собирался на рассвете ввести в город солдат и свергнуть правительство. Это, собственно, и был план. Все остальное лишь служило гарниром к блюду, и именно об этом гарнире мы и могли дискутировать... Это было нудно.
В одиннадцать Эйнарссон прекратил свою болтовню и ушел.
— До четырех утра, господа, когда начнется новая история Муравии! — Он положил мне на плечо руку и приказал: — Берегите его величество!
— Конечно, — откликнулся я и немедленно отослал «его величество» в кровать.
Ему, конечно, не удастся заснуть, но Грантхем был
Она напоминала ребенка накануне праздника. Девушка поцеловала сначала меня, потом служанку Марию. Ромен садилась то ко мне на колени, то рядом со мной, то на пол, на все стулья по очереди, ежеминутно меняя места. Она смеялась и неустанно говорила — о революции, обо мне, о себе, обо всем на свете. И чуть не захлебнулась, когда, не прекращая говорить, попыталась выпить вина. Она прикуривала свои длинные сигареты и забывала их курить или же потушить, пока они не обжигали ей губы. Она пела отрывки из песен на разных языках.
Я ушел от нее в три часа. Она проводила меня до двора, обняла и поцеловала в глаза и губы.
— Если ничего не выйдет, — пробормотала она, — приходи в тюрьму. Мы ее удержим, пока...
— Если уж так не повезет, то меня туда приведут, — пообещал я.
Но ей было не до шуток.
— Я еду туда немедленно. Боюсь, Эйнарссон занес мой дом в черный список.
— Неплохая идея. Если тебе там не понравится, дай мне знать.
В отель я возвратился темными улицами — свет выключали в полночь, — не встретив ни одного человека; не видно было даже полицейских. Когда я подходил к подъезду, пошел проливной дождь.
В номере я переоделся в более теплую одежду и обул тяжелые башмаки, потом достал из чемодана еще один пистолет и спрятал его в кобуру под мышкой. Затем набил карман патронами так, что ноги казались кривыми, прихватил шляпу и плащ и отправился наверх, в номер Грантхема.
— Через десять минут четыре, — сказал я ему. — Можно уже выходить на площадь. Возьмите на всякий случай оружие.
Юноша не спал. Его миловидное лицо было спокойным и розовым, точно таким, как тогда, когда я увидел его впервые, может, лишь глаза блестели сильнее. Он надел пальто, и мы вышли на улицу.
По дороге на площадь в лицо нам хлестал дождь. Вокруг бродили какие-то фигуры, однако к нам никто не подходил. Мы остановились перед чьей-то конной статуей.
К нам подошел бледный, чрезвычайно худой юноша и быстро заговорил, помогая себе обеими руками и время от времени шмыгая носом. Я не понял ни одного слова из того, что он сказал.
Шум дождя уже тонул в гуле голосов. Жирное лицо банкира с седыми висками, который был на собрании, неожиданно вынырнуло из темноты и так же молниеносно скрылось, словно он не хотел, чтобы его узнали. Около нас собирались люди, которых я никогда до сего времени не видел: они заискивающе здоровались с Грантхемом. Подбежал маленький человечек в большой фуражке, пролопотал что-то охрипшим, прерывистым голосом. Худой, сутулый мужчина в очках, забрызганных дождем, перевел его слова на английский язык: «Он говорит, что артиллерия предала нас и теперь в правительственных домах ставят пушки, чтоб на рассвете смести нас с площади». В его голосе звучала безнадежность, и он добавил: «В таком случае мы, конечно, ничего не сможем сделать».
— Мы сможем умереть, — кротко промолвил Лайонел Грантхем.
В этой болтовне не было
Внезапно бормотание вокруг затихло, и было слышно лишь шуршание дождя да тяжелый топот сапог по мостовой — подходили люди Эйнарссона. Все заговорили одновременно — счастливые, воодушевленные приближением тех, кто должен был выполнить черную работу.
Сквозь толпу протолкался офицер в блестящем плаще — маленький нарядный молодой человек с большущей саблей. Он изысканно отдал Грантхему честь и заговорил по-английски, чем, видимо, гордился: «Привет от полковника Эйнарссона, мистер! Все идет по плану!»
Я задумался над значением последнего слова.
Грантхем усмехнулся и промолвил:
— Передайте мою благодарность полковнику Эйнарссону. Снова появился банкир: теперь он набрался храбрости и присоединился к нам. Подходили и другие участники ночного собрания. Мы стояли группой вокруг статуи; нас окружала многочисленная толпа. Крестьянина, которому Эйнарссон плюнул в лицо, я нигде не видел.
Дождь промочил нас до нитки. Мы переступали с ноги на ногу, дрожали и болтали. День занимался медленно, выхватывая из темноты все больше мокрых людей, в глазах которых блестело любопытство. Где-то вдали толпа взорвалась приветственными восклицаниями. Остальные подхватили их. Люди забыли о том, что промокли и замерзли, они смеялись, танцевали и целовались. К нам подошел бородач в кожаном пальто, поклонился Грантхему и объяснил, что именно сейчас собственный полк Эйнарссона занимает правительственное здание.
Наступил день. Толпа раздвинулась, чтоб освободить дорогу для автомобиля в сопровождении кавалерийского эскорта. Машина остановилась перед нами. Из нее вышел полковник Эйнарссон с обнаженной саблей в руке, отдал честь и, придержав дверцу, пригласил в салон Грантхема и меня. Он сел после нас. От него веяло духом победы, как от девушки духами. Кавалеристы снова плотно окружили машину, и мы отправились сквозь толпу к правительственному зданию: люди кричали и бежали за нами со счастливыми возбужденными лицами. Все это производило большое впечатление.
— Город в наших руках, — сообщил Эйнарссон, откинувшись на сиденье; острие его сабли упиралось в пол автомобиля, а руки полковник держал на эфесе. — Президент, депутаты, почти все, кто имеет политический вес, арестованы. Не сделано ни одного выстрела, не разбито ни одного стекла! Он гордился своей революцией, и я не винил его за это, В конце концов я не был уверен: такой ли уж он недоумок. У него хватило ума держать своих гражданских сторонников на площади, пока солдаты делали свое дело.
Мы подъехали к правительственному зданию и поднялись по лестнице между рядами почетного караула пехотинцев, на чьих штыках блестели капли дождя. Еще больше солдат в зеленой форме брали на караул вдоль коридоров. Мы вошли в изысканно обставленную столовую, где оказалось пятнадцать или двадцать офицеров, которые поднялись и приветствовали нас. Было произнесено множество речей. Все ликовали. Разговоры не утихали и за завтраком. Я не понимал из них ничего.