Суглоб
Шрифт:
Иннокентий Иннокентьевич не умел и не любил танцевать.
Валентина танцевать любила.
Поэтому Иннокентий Иннокентьевич никогда не водил Валентину в ресторан.
В принципе, размышляет Иннокентий Иннокентьевич, семьсот шестьдесят семь – тоже знаменательное число. Шестерку посередине вполне можно трактовать как примету тревожности, а, возможно… возможно – что? как еще трактовать?
И
Разуваев
Иннокентий Иннокентьевич.
Разуваев?
Иннокентий Иннокентьевич?
Разуваев.
Иннокентий Иннокентьевич.
Шестерку посередине вполне можно трактовать как примету тревожности, а возможно и… обреченности.
Обреченности?
Обреченности.
Вот именно, обреченности
Былую ненависть сменила не добрая память, как обыкновенно случается, а обреченность.
И дело вовсе не в хроническом воспалении внутреннего уха. Здесь что-то другое, сродни падению римской империи…
Свои бесчисленные фотографии Валентина всегда подписывала «на добрую память». Не дура ли?
Прошу простить великодушно.
Обреченность. Или никчемность. Никчемность, пожалуй, точнее
В самом деле, за два года в жизни Иннокентия Иннокентьевича не произошло ровным счетом ничего.
Ничего!
Если так пойдет и дальше, рассуждает он…
А что будет, если так пойдет и дальше?…
Если так пойдет и дальше?… и дальше ничего не произойдет?
До смешного, честное слово: за подотчетный период даже дети за окном со своей бесконечной и бессмысленной игрой нисколько не поменялись. Складывается ощущение, что они перестали расти.
И сам Иннокентий Иннокентьевич перестал стареть. Еще вчера наливавшийся как у индийского божества живот опал, седина принялась желтеть. Даже щетина уснула, и процедура каждодневного бритья потеряла всякий смысл.
Прошло семьсот шестьдесят семь дней… сколько же это в часах?
Посчитать, обязательно посчитать
Вот и Фрунзе в тюрьме тренировал свою память математическими упражнениями. До Фрунзе ему, конечно, далеко. Хотя и Фрунзе при определенных обстоятельствах мог быть не Фрунзе, а Разуваевым. Иннокентием Иннокентьевичем мог бы быть.
Да ну?
А почему нет?
Да потому что Фрунзе – это Фрунзе, а Разуваев – это Разуваев.
Вот как вы ставите вопрос?
Именно так.
Ну, и ладно. Сейчас речь – не об этом. А о чем сейчас речь?
Теперь Фрунзе как-то по-другому называется.
Там теперь, наверное, жара!
Когда-то хотелось побывать во Фрунзе! Теперь уже не побывать.
Теперь уже нигде не побывать.
Муравейник разрушили, куколок растащили.
Каких куколок?
Были в муравейниках куколки какие-то. На рис похоже.
Черт знает, что в голову лезет!
Да, взрослому самостоятельному мужчине жизненно необходимы оппоненты. Где же их искать?
А может быть оппонентом, предположим… предположим… образно… иносказательно лист бумаги?
Почему иносказательно? Лист бумаги – чем не оппонент? Нет?
Нет, скорее всего
А вот мы и нарисуем ему черта.
Кривясь и постанывая Иннокентий Иннокентьевич изображает черта.
Черт вышел похожим на слона из сновидения.
Вернулась дума о Валентине.
Но почему слоны? Откуда слоны? Что означает этот их танец?
Однако все женщины достаточно распущены в складках и помыслах своих.
Вот никогда не любил Иннокентий Иннокентьевич этих ребячьих разговоров о женщинах. Находил их пошлыми и… не от большого ума. А, надо же, прожил жизнь, и сам пришел к тому же.
Нет, это все от обиды, конечно… обида делает человека глупым, если не сказать больше, куда же больше? но…
Что, не могла она подобрать себе менее двусмысленных животных? Каких-нибудь зайчиков?
Теперь еще зайчики. Ну что за бред, в самом деле?
Да зайчик тотчас убежит, если увидит Валентину. Она располнела в последнее время. Как слон.
Тьфу, ты черт! Опять слон.
Валентина располнела в последнее время. Это – от мороженного. Нельзя в таком количестве употреблять мороженное. Сколько раз я замечал и указывал ей на пагубность назойливого, всеядного, дурашливого, грудастого сладострастия.
Негоже.
В нашем возрасте…