Суглоб
Шрифт:
Что скажете, дамы и господа?
Съели?!
То-то!
Вот, только окликом и проймешь вас.
Ох уж эта извечная сладострастная тоска по палке.
Только представьте на минуточку.
Глаза закрыты
Томление.
Мы – счастливые люди будущего.
Лениво, не прилагая усилий, парим в теплом желе безвременья
Медленно
Алоа.
Что это за «алоа» мы уже не знаем, да и надобности в том никакой нет…
Нечто подобное – приветствие в Гонолулу. Но там говорят «алоха». А это – «алоа». Совсем другое дело.
Всякая буква имеет колоссальное значение.
Но, речь не об этом.
Зачем оставил слово? спросите вы.
Вот вы сейчас меня не видите, а я улыбаюсь с хитрецой.
Передернул, а вы и не заметили.
Зачем оставил слово?
Оставил, да и все тут.
Оставил, но одно лишь. Единственное.
Ибо нахожу это справедливым.
Хотя бы одно слово, пусть и не самое важное, но памятное по телефонному прошлому должно остаться. Если хотите – для воспетой Шекспиром связи времен.
Томная тишина
Мерцающая бесконечность.
Лад. Все изумительно хорошо
Одна досада – нет в том желе места ни ароматной куриной шейке, ни, ароматному же куриному крылышку.
Здесь – пауза и… еще остающийся в репертуаре живительный хохот!
Каково?!
Что скажете?!
Интересно, чем занимаются шулера на старости лет, когда их сделавшиеся бамбуковыми пальцы карт удержать уже не могут? Наверное, путешествуют. Что им еще остается?
Но какую шутку я с вами сыграл?!
А какой парадокс в финале?!
Шутка, конечно.
Какое там единственное слово, при нашей неистребимой и всепоглощающей страсти к разговорам?
Дом полыхает, захлебывается дымом, хозяева уже черны, уже головешки почти что, а все говорят, говорят. И не то, чтобы важное что-то перед кончиной выразить пытаются, нет. Остановиться не могут. Разучились.
Может быть, допускаю, шутка моя, как и вся цепочка умозаключений немного тяжеловата. Но такова уж философия.
Философия, а в особенности смелая философия, видите ли, не терпит легкомыслия.
Я – философ, в известной степени. И кому-нибудь отчет о моем беспримерном путешествии может показаться философским
Ну и что же? Хочется вам трактата? пусть будет трактат.
В конце концов, все мы видим только то, что хотим видеть. А если картинка немножечко другая, мы тотчас книжечку захлопываем, шторки задергиваем, двери запираем и отправляемся на кухню.
Кухня всегда желанна, даже если в холодильнике мышь удавилась.
Интересно, кому взбрела в голову эта история с мышью?
Понятно же, что при всей высокой организации, а это совершенно очевидно, мышь все равно не придет к мысли о самоубийстве… Скорее так – именно благодаря своей высокой организации мышь не придет к мысли о самоубийстве.
Одним словом, можно открыть глаза.
Вы сидите на желанной кухне, прямо на шероховатом полу.
В руках у вас та самая ароматная куриная шейка, что не съедается разом, и нужно потрудиться пальцами и языком, чтобы добыть ее нежное мясо. И самих вас переполняет нежность от того, что проделываете вы все это не спеша, потому что не голодны по большому счету. А шейку куриную обгладываете вы только потому, что вот именно этой самой куриной шейки вам вдруг захотелось смертельно.
И мысли ваши гуляют как рубахи на ветру или синие птицы.
И завести ваши мысли могут вас куда угодно, хоть на Мадагаскар, хоть в Абиссинию, хоть… в Гиперборею.
Можно и окно разбить, если уж очень захочется.
Впрочем, последнее, придуманное мной действие не характерно для беспричинного человека. Беспричинный человек скорее выглянет в окно. В крайнем случае, выпрыгнет.
А там…
Голуби, голуби, голуби, птицы бестолковые, но чрезвычайно забавные своим высшим предназначением и походкой.
И наблюдать за ними можно бесконечно.
Можно даже язык им показать.
Разве не счастье?
Нет, не удержусь.
Инвенция Баха.
Иоганна Себастьяна.
Пусть у меня дурной вкус. Но мне этого очень и очень хочется.
А голубей стало меньше, чем прежде.
Над этим следует подумать хорошенько.
Чего только не намешано в нас?
Мой отец простил и покинул нас с матерью, когда мне было шесть лет.
Предполагаю, что ему было трудно сделать это, потому что он отчаянно рыдал, когда уходил.
Уверен, что ему было бесконечно трудно сделать это, потому что на помощь он призвал своего отца, которого в тот памятный вечер я осознанно увидел первый раз в жизни.
Младенчество, частично проведенное в скольжении по его животу – не в счет.
Уже тогда весьма пожилой отец отца показался мне похожим на белого кита, каким его изображали в книжке про Моби Дика тех времен, когда животные в иллюстрациях еще напоминали животных.