Суглоб
Шрифт:
Останавливается, возвращается.
Однако как дети боятся смерти! Пожалуй, что самый сильный страх перед смертью бывает у человека именно в детстве. Потом страх этот тлеет, истончается. Годам к сорока человек вполне может быть бесстрашным, если, конечно, он не неврастеник… где же нынче найти не неврастеника?
Допустим, годам к сорока человек относительно покоен.
А что потом?
А
Что же получается?
А то и получается, что к старости люди возвращаются в детство. Вопиюще ветхая, до дыр затертая мысль. Стоило огород городить вокруг такой-то тошнотворной истины?…
Иннокентий Иннокентиевич на этот раз уже осознанно направляется к холодильнику, извлекает початую бутылку водки, некоторое время изучает ее, ставит на место, возвращается, усаживается за стол.
Вот бы она не ушла?… Изобразить Валентину лет этак через двадцать – двадцать пять…
Старухи – это все же особая порода. Что же в них этакого, особенного, в старухах?
Напоминают детей. Ну да, ну да, напоминают детей
Дети ведь рождаются одутловатыми?
Точно.
И себе на уме.
Точно.
Взрослые сюсюкаются с ними, умиляются. А дитятко свою думку думает, и выгоду свою быстро понимать начинает. Точно, точно.
Может быть, конечно, грех говорить такое. Но я же знаю, по себе помню. Я детство хорошо помню. В особенности этого, ужа, что дед убил лопатой в огороде. Омерзительное зрелище. Сейчас убийство – обычное дело, а прежде с этим строго было. Убийство прежде очень волновало. До дурноты…
Воронка из мыслей. Не пропасть бы.
Воронка – штука коварная. Щекочущая, сладковатая. Затянет в миг. И глазом не моргнешь, как ослепительно черной точкой сделаешься.
Что-то горло сушит. Отчего это горло сушит? Вроде бы пил вчера только чай?
Чай, чай… что в чае том находят? Да ничего. Все – иллюзия. Как и сам Китай.
Что, разве есть такая страна Китай? Я лично не видел. А почему я должен верить тому, чего не видел?
Вот ведь пакость – человек. Все ему нужно проверить потрогать. Но – так уж устроен. А как иначе, когда вокруг целый океан лжи?
Лгут, лгут, лгут. Все. Ребенок сконструировал первое слово. Сказал «мама», предположим. Чаще всего этому слову обучают малышей. Сказал, а сам
И тотчас обрушивается на него восторг и рукоплесканья и его подхватывают и подбрасывают к потолку.
А нет никакой мамы. В сознании-то его нет никакой мамы. Есть некая теплая добрая женщина, чьим молоком он питается, как олененок или волчонок или бельчонок и дальше по списку.
Так что никакого Китая нет. Есть отвратительный дешевый мутный на просвет чай.
Оттого, что Китай выдумка – и глаза у них узкие, у китайцев этих. Как у новорожденных.
Вот уж если дурь привяжется, избавиться от нее бывает крайне трудно.
Старухи, старухи. Раскольников убил старуху
Почему не дворника, не извозчика? Почему на старухе именно воздвиг он свою философию? Или бред? Это уж как вам больше нравится.
Почему не дворника? Боялся дворника?
Ни в коем разе. Просто в дворнике он бы не смог разглядеть…
Не смог бы разглядеть…
Не смог бы… той уверенности… вот-вот, уверенности чудовищной. При общей кажущейся беззащитности. В дворниках такого нет. В дворнике нет той силы, которой противостоять хочется.
Доказал.
Что доказал? Кому доказал?
Не важно.
Ай, молодца!
Иннокентий Иннокентиевич идет на кухню, и на этот раз делает два больших глотка водки прямо из горлышка.
Ай-ай-ай!
Щелкает пальцами, подходит к окну
А ведь я через двадцать пять лет тоже не буду молод.
Нет, нет, нет, не могу я стать немолодым.
Я уже не стал немолодым
– Не ожидали Америки? – на этот раз искусственно смеялся Продин.
– Ну, почему же? – в унисон фальшивил я.
– А потому, что далеко не со всем, о чем без умолка рассуждаем всю жизнь, мы готовы встретиться, не потеряв головы.
Во мне затеплился огонек. Собеседник достойный, только отчего-то наигрывает, наверное, недоумение от полета еще не оставило его.
Вслух же я произнес следующее, – Откровенно говоря, не вспомню, когда последний раз думал об Америке.