Суховей из поднебесья
Шрифт:
Шок от услышанного заставил меня непроизвольно подняться. Я застыл в неловкой позе и, чтобы оправдаться, сказал, что пойду заказать чай.
В коридоре я подошел к окну и остановился в размышлении. Поезд продолжал мерно постукивать колесами, покачивая вагон. Мне надо было прийти в себя от нелепого диалога - хоть как-то переварить несусветность услышанного.
А переварить было необходимо. Ведь какая-то малая, хоть и нескладная правда была в словах китайца. И эта малая правда била все мои сумбурные возражения. Ведь по его словам получалось, что разгул насилия в годы культурной революции был как бы даже оправдан. Вот ведь как! Все подано как их вариант гражданской войны, без которой они втянулись бы в капитализм...
Бум!
Однако погоди, старик! Ведь с другой стороны...
А что с другой?...
Мысли начали разъезжаться.
– Что с другой стороны?...
Ну да, конечно!
– С другой стороны наказывать без суда - это не цивилизованно! Однако опять же - какой суд запретит хаму преподавать в вузе? Нет! Здесь что-то не то! Конечно не запретит... Не может цивилизованный суд это сделать. У нас, например, подобное - тоже сплошь и рядом, и мы ничего сделать не можем! А как тогда быть им - Китаю тех лет, с неразвитыми вообще традициями права? Как ни крути, старик прав по-своему - если даже для нас правовой, цивилизованный путь не без изъянов, то для них - это путь к торжеству хамов, в дикую безнаказанность и капитализм...
Тьфу-ты! Опять я о капитализме!... Ну и старик!...
Нет, давай все сначала... Что-то я путаю... Итак, по его словам получается...
Вернувшись спустя полчаса в купе, я наткнулся на настороженные взгляды четырех узких щелочек глаз. Я опешил. Спустя несколько секунд мне стала понятна причина их напряженности - ведь я вышел за чаем, а вернулся после долгого отсутствия с пустыми руками.
Немного помявшись на месте, я произнес какую-то нелепицу об отсутствии кипятка. Соседи продолжали сидеть, не шелохнувшись.
– Да, не бойтесь вы!
– вдруг пришла мне в голову естественная для такого случая догадка.
– Не стучать на вас я ходил!
Оба китайца обмякли. Однако если дед спокойно отвел глаза в сторону, то напряженность во взгляде молодого китайца не исчезла.
– А мы не боимся, - заговорил он.
– Нам, китайцам, не свойственно бояться таких ситуаций - продолжил молодой.
– Если у нас чужак причинит китайцу зло, то это обернется местью сородичей обиженного. Нас, китайцев, очень много. Нас опа-а-асно обижать. Вы тут рассуждали о силе. Вот в этом и есть наша сила - в том, что нас много. Ваш мальчишка из кино говорил американцу, что у того, кого обманули, осталась правда, значит, он сильнее. А как быть, если его не просто обманут, но и убьют, а за спиной убитого никого нет?
– китаец показал рукой на пустые горизонты за нашим окном.
– Даже если ты будешь прав, никто не узнает правду. За спиной же любого китайца миллионы. Поэтому прав или не прав китаец, но за него заступятся и отомстят. Вот что такое настоящая сила.
Он посмотрел на меня с промелькнувшим чувством превосходства, а затем глянул на деда в поисках поддержки. Дед во время его тирады сидел молча с абсолютно отсутствующим лицом.
Однако!!! Такое без ответа оставлять нельзя!
– Но все-таки, - я решил парировать выпад по-своему, - что за дикость!...
– я нарочно сделал паузу, чтобы придать своей фразе двусмысленность.
– Что за дикость: огонь по штабам?! Почему просто не снять с должностей зарвавшихся людей?
Старый китаец скосил на меня взгляд.
– На верхушке сорняка, - проговорил он, - может быть красивый цветок.
Я непонимающе посмотрел на него.
– Вы снимали с должностей Горбачева и Ельцина, когда те шагали по карьерной лестнице?
Я смешался.
– Вы никого не сняли, - продолжил китаец, - кто затем, используя высокие должности, начал прибирать к рукам народную собственность.
– Кто будет снимать?
– спросил он после паузы, обернувшись к окну.
– Такие же зарвавшиеся?
– Великий Мао, - выговорил он, растягивая слова, - гениально понял, что никакие государственные органы не способны очищать себя и страну. Даже лично он не в силах почистить большой Китай - перед великим Мао все изображают себя правильными и идейными.
Китаец продолжал смотреть на проплывающий мимо окон ландшафт.
– На верхушке сорняка, - задумчиво повторил старик, - может быть красивый цветок. Грязь на сорняке лучше видна снизу, причем лучше всего ее различают чистые молодые побеги. Поэтому он и обратился к нам - тогдашним молодым людям. Он доверил огонь по штабам нам.
М-да... Опять обставил меня дед! И главное - красиво так, поэтично! Непросто состязаться с ним в двусмысленностях...
– Но молодежь разная бывает...
– не сдавался я.
– Толпа способна и на самосуд...
– А правовая система лучше?
– со слабым раздражением бросил дед.
– Она работает с уликами и свидетельствами, а это гнилая система, поскольку, если нет улик и свидетельств, то, выходит, что нет и права. Ваши суды - это шахматные игры обвинителей и защитников, где фигурками являются улики и алиби. В них нет человека. Простые же люди видят человека лучше, они без всяких улик различают реальное зло, которое может приносить человек, даже если он не нарушает закон. И, наоборот, они не поверят наветам и доносам на человека, которого хорошо знают. Великий Мао учел опыт вашей чистки тридцатых годов, когда ее проводили органы. Ваши органы оказались менее объективными, чем наша молодежь. Жертв хунвейбинов было меньше, чем жертв ваших репрессий тридцатых годов, а результат качественней!
От такого сравнения я опешил.
– Так теперь что?
– спросил я.
– отменим судебную систему вообще? Пусть молодежь решает, кого судить, кого миловать?
Старик вдруг изменился в лице. Он помрачнел и на некоторое время замолчал.
– В тот вечер, - продолжил он тихим голосом, - когда мы устроили уличный суд над профессором, придя в общежитие, я нашел письмо из дома, где сообщалось, что в Харбине был убит дядя Ли.
Китаец сглотнул комок, подкативший к его горлу.
– Он был там секретарем парткома и жил в большом особняке. Его особняк разгромили, разломав все дорогие вещи, которые он успел приобрести. Самого дядю Ли тоже таскали по улице, и тоже заставляли повторять цитаты Мао. Он плакал, просил не бить его, но это еще больше разжигало молодежь, а когда он вдруг предложил дорого откупиться, толпа пришла в бешенство. Его жестоко забили камнями...
– Это не тот дядя Ли, - осторожно спросил я, - который вас маленького угощал сахарными шариками?
Старый китаец осунулся. Глаза его не изменились, но видно было, как едва заметно вздрагивал его подбородок.
Я с изумлением всмотрелся в собеседника.
– Мальчишкой я очень любил дядю Ли.
От неожиданности я замер.
– Но ведь он продавал вам чупа-чупсы, - тихо проговорил я.
– Да продавал. Он ничего не знал о моей любви к нему. Когда я подрос, у него было уже двадцать пять племянников, он не мог каждого помнить и каждому дарить. Но он был очень веселым и жизнерадостным... хоть и жадным. Любил шутить, рассказывать забавные истории, придумывал смешные игры. Я очень любил его, меня тянуло к нему. Я не любил его жадность, но во всем другом старался быть таким как он, наизусть запоминал его потешные небылицы, старался шутить как он. Родственники говорили мне, что я был очень похож на него - похож во всем. Мне, как и ему, легко доставалась учеба. Он был успешен в карьере - я был таким же успешным в учебе. Не существовало иероглифов, которые я не запоминал бы сразу, не было таких уравнений, которые я не мог бы решить. Я очень легко поступил в университет. Мои успехи даже пугали некоторых преподавателей. Тот профессор, о котором я рассказал, ненавидел меня за это. Я питал к нему ответную нелюбовь. Он самоутверждался, унижая других. И когда великий Мао открыл нам глаза на то, что такие люди не дают Китаю строить социализм, для меня было естественным принять участие в расправе над ним. Я, так же как и другие, требовал от него чтения наизусть цитат Мао. Я-то знал их наизусть, а он - профессор - не мог связно произнести ни одну из них. Но дядя Ли...