Сумеречный клинок
Шрифт:
«Сильно! — отметила она, выскальзывая из комнаты. — И многозначительно, не правда ли?»
Оглядываясь по сторонам в ожидании случайного свидетеля, Тина быстро оделась, набросила на голову капюшон, чтобы не бросались в глаза нерасчесанные волосы, и, поправив перевязь с мечом, отправилась вниз. В кухне было тихо, но дремавший у огня поваренок проснулся от дружеского прикосновения к плечу и одарил ее краюхой вчерашнего хлеба и кружкой травяного чая. Ничего выдающегося, как говорится, но для военной поры — а коронационную гонку следовало по праву считать состоянием войны — завтрак более чем сносный. Правда, на поверку хлеб оказался не только
За порогом рассвет уже должен был, по идее, оживить улицы, заставив обывателей заняться каждодневными своими делами. Так и случилось, но ожидания Тины оправдались лишь отчасти. Свет утра казался серым и болезненным, клочья ночного тумана путались под ногами, и хотя дождь наконец прекратился, воздух был холодным и промозглым. Он пах дымом, железом и фекалиями, и в нем медленно, словно в мутной жидкости, с отчетливо выраженной натугой и как бы нехотя, перемещались невнятные тени людей. Мир был полон приглушенных звуков, искаженных голосов, и да — он был безобразен, этот мир, мерзок и смертельно болен.
«Нехорошее начало, — решила Тина, выбираясь из тесноты плотно переплетенных улочек и переулков к простору реки. — Словно бы все уже решено, и приговор оглашен…»
Она переживала странный момент, и ощущения, испытываемые Тиной, оказались необычными для нее, особыми, пугающе незнакомыми. Чувство полета, невероятная легкость в членах и сила, бурлящая в крови. Возможно, это была любовь — хотя Тина все еще не была уверена, что слово это правильно отражает ее нынешнее положение и состояние. И одновременно внутреннее напряжение, тревога, непокой, словно бы некое предчувствие или даже пророчество уже вошли в ее сердце, но не были пока опознаны и разъяснены требующим ясных ответов на четко поставленные вопросы разумом.
«Куда я иду? Зачем?»Но, разумеется, это были риторические вопросы: Тина шла куда глаза глядят, но в то же время путь ее не вовсе был лишен смысла и цели. Просто до времени и смысл, и цель прогулки скрывались в глубине подсознания.
«Однако скрытое — не есть несуществующее, не так ли?»Тина вышла на берег реки и огляделась.
Она стояла на высоком правом берегу Фрая. На самом деле, как вспомнила вдруг Тина, Кронверг в своей «Географии» называл такие берега пойменными террасами. Высокое место, удобное, чтобы осмотреться и принять решение относительно тактики действий в речном дефиле классического типа.
«Учитывая ширину реки и ее быстрое течение, армия, лишенная флота, обречена если не на поражение, то уж верно на потерю инициативы…Что за бред?»
В самом деле, в первое мгновение мысли о тактике и стратегии, так неожиданно возникшие в голове Тины, показались ей простыми и естественными, вытекающими из недвусмысленной оценки особенностей местности. Однако уже через два удара сердца она словно бы «увидела» эти мысли со стороны и поняла, что совершенно их «не узнает». Это были не ее мысли. Вернее, Тина не могла счесть их за свои, не понимая, откуда бы им взяться. Все-таки — что бы там ни говорили Керст, Виктор или Ада — она по-прежнему была простой девушкой-сироткой, воспитанной в приюте, а не при дворе или военной ставке. Даже смутные воспоминания «о другой жизни», начавшие посещать Тину еще во время перехода через горы Подковы, указывали на жизнь в доме обеспеченных, но простых людей. Не дворец и не палаты, но чисто, удобно и даже просторно. Книги… Да, пожалуй, там были книги. А еще травы… Но и все, в сущности.
«Н-да… Вот вам, сударыня, и еще один повод для беспокойства…»
Как и накануне, над рекой плыли клочья тумана. Тем не менее Тина видела и боевые галеры, замершие прямо посередине реки, и немногочисленные лодки — длинные, черные, — скользившие по воде цвета темной стали, и громаду «Твердыни на Скале» — замка, построенного на Узком острове, поднимающемся из холодной воды прямо на стремнине, но несколько выше по течению, — и другую крепость, ту, что являлась городской цитаделью Лукки и была выстроена на вдающемся в реку скалистом мысе правого берега.
«Три армии… — подумала Тина, рассматривая крепости и корабли. — Патовая ситуация… Но что-то или кто-то нарушил равновесие…»
Откуда взялась такая уверенность? Что-то витало в загаженном миазмами и едким дымом воздухе этого утра или, возможно, было зашифровано в хаотичном — на первый взгляд — движении лодок на реке и всадников на берегу.
«Что я увидела? И… И о чем промолчала вчера Ада?»
Сейчас Тина отчетливо вспомнила их вчерашний разговор перед сном и поняла, что за произнесенными вслух словами оставались недосказанности, смысл и значение которых могли оказаться далеко выходящими за пределы темы разговора, даже при том, что разговор шел «не о пустяках».
По-видимому, она провела там, на берегу реки, немало времени. Во всяком случае, когда Тина вернулась в себя, вынырнув на поверхность сознания из смутной пелены грез, утро уже набрало силу. Стало светлее, туман на реке истаял, и звуки окружающего мира обрели силу и ясность. А еще у Тины замерзли ноги и кисти рук, даже несмотря на то, что шевровые шосы, сафьяновые сапоги и перчатки из сахарной [29] кожи были не только изумительно хороши на вид, но и гораздо теплее той одежды, в какую одевалась Тина в прошлые, не такие уж отдаленные времена.
29
То есть из лайки (нем. Glaculeder,буквально — сахарная кожа)
«Пора возвращаться домой?»Но «домой» решительно не хотелось. Слишком много всего накопилось в душе, чтобы идти с этим к людям, рисковавшим жизнями ради нее, «любимой». Еще сложнее, как оказалось, было представить новую встречу с Виктором. Что скажет он? И скажет ли что-нибудь из того, о чем она пока могла лишь мечтать? Но что, если скажет? Что ей делать тогда? Что ответить на его слова?
«А если нет? — подумала она, чувствуя, как ее охватывает паника. — Что, если он промолчит?»
— Итак? — Кто бы знал, чего ему стоил этот вопрос.
Прошедшая ночь не вернула покоя, она лишь усилила беспокойство. Как ни странно, в тишине и мраке ночи Сандера посетило сожаление, и даже более того — чувство, что сжало сердце и заставило его зарычать подобно раненому зверю, удивительно походило на раскаяние. Бессонный, одинокий и растерянный сидел он на постели, перебирая доводы «за» и «против», свои собственные воспоминания и классические литературные сюжеты. Потом он все-таки задремал, и ему приснилась Тина. Сны оказались мучительней яви. Они жалили больнее горных ос, показав Керсту то, чего он лишил себя, обратившись к герцогу Евгению. Проснулся он больным и не отдохнувшим, измученным, едва ли не обессилевшим. Однако, как стало очевидно, едва он снова взялся за «трудные мысли», «сделанного не вернешь».