Сумерки божков
Шрифт:
— Против евреев?
— Разумеется, не против полицеймейстера Брыкаева!.. Против евреев, против интеллигенции… Анафемами сыплет… Кадетов проклял… Толстого проклял… На конституционалистов — к ножам зовет…
— Баб-то?
— С них начинается… Застрельщицы!.. Зальцу очень больно досталось: одно ухо почти оторвано… Если бы какой-то босяк не отнял его у мегер этих, глаза выдрали бы!
— Сказал он, что ли, им неприятное что-нибудь?
— Ничего подобного. Просто еврея признали… Визжат: «Жид! жид! Христа распял! Царю изменник! У него бомба в кармане! Он нашего батюшку убить пришел!..»
— А театру не грозят? — встревожился артист.
— Нет, о театре Зальц покуда ничего не рассказывал…
О новости этой говорили весь вечер. Когда приехал бравый Брыкаев, дамы осадили его вопросами. Он презрительно улыбался.
— Пустое, mesdames, решительно ничего из ряда вон выходящего… То же самое, что всегда бывает, когда говорит отец Экзакустодиан. Изумительный проповедник! Воистину, — столп!.. Действительно, какого-то жидишку там, кажется, давнули… И поделом… Не суйся, куда тебя не спрашивают! Отец Экзакустодиан проповедует не для жидов, а для православных и верноподданных.
— Но откуда же он взялся, ваш Экзакустодиан? Ведь генерал-губернатор выслал его как нарушителя общественного спокойствия?
— Да. Но, знаете, общественное спокойствие — понятие условное и относительное. Один генерал-губернатор понимает его так, другой этак. Сегодня хорошо оное, а завтра сие. Кто выслан, может быть возвращен. А кто возвращен, может быть выслан. И кто этого правила не памятует и не зарубил себе на носу, тот, значит… просто — тот, значит, не понимает нашей истинно русской внутренней политики!
Он оглядывался, притворно разыскивая глазами Берлогу, хотя отлично знал, что его здесь уже нет и — по безмолвно договоренной конституции вечера — даже и быть не может.
— Я что-то не вижу уважаемого нашего Андрея Викторовича?
— Представьте, — извинялась Наседкина, тоже по конституции, — всего пять минут назад вызвали его по телефону в театр… Елена Сергеевна просила. Что-то очень важное… Вы его увидите, он скоро вернется.
— Ах, напротив! Сколько я ни люблю Андрея Викторовича, но сегодня искренно счастлив, что не встретил его, и непременно постараюсь уехать прежде его возвращения. Потому что имею для него сообщение, которое передавать весьма неприятно… особенно, в такой дружеский праздник. Пусть узнает от кого-нибудь другого!
И, слегка наклонясь к Елизавете Вадимовне, произнес беззвучным полицейским говором, который слышен только тому, к кому обращен.
— Приятель его закадычный, Сила Кузьмич Хлебенный, с ума сошел.
Наседкину даже качнуло.
— Да что вы? Как? Сила Кузьмич? Быть не может! Откуда известно? Когда?
— Из Москвы доктор Тигульский приехал. Был экстренно вызван на совещание психиатров, которые Силу Кузьмича свидетельствовали и пользуют. Власти принуждены были вмешаться и поместить под медицинский надзор… Страшную расточительность вдруг обнаружил. Чуть было состояния не лишился и семью не разорил. Жена ходатайствует о наложении опеки…
Наседкина безмолвствовала, соображая про себя: «Ну и везет же нашей свет-Александре Викентьевне! Теперь ее делу — лафа, а Лелькину — ау! Грош Лельке цена, когда от нее отвалятся кредиты Хлебенного и его в Думе поддержка!»
Брыкаев же нагнулся еще ниже и уже зашептал:
— Ходят, кроме того, слухи, будто на Волге он в руки господ революционеров попал и огромные суммы им отсыпал… о! несомненно, уже будучи не в своем уме!.. В политической благонадежности Силы Кузьмича кто же смеет сомневаться?.. Свихнулся! Что поделаешь? Могучий был ум, а свихнулся!
— Как-то уж очень внезапно! Даже верить не хочется.
— А,нет... Он давно стал заговариваться… да!.. Родные замечали… Только фирмы не хотели конфузить, а то давно пора бы… Прогрессивный паралич… хе-хе-хе! Расплачивается наш Сила Кузьмич за грешки молодости! Мания величия и колоссальных затрат! И бред-то у него этакой — самый странный: флоты воображаемые сооружает, о Стеньке Разине что-то, с воздухоплавательными изобретателями связался… С американцем каким-то сумасшедшим, который ищет средство молнией овладеть и к разрушительным целям ее приспособить, переписку целую нашли у него при обыске.
— А обыск-то с какой же стати? Разве его подозревали в политике?
— Помилуйте! Отнюдь! Но когда такая могущественная особа изволит сходить с ума, как же — без обыска? С миллионами Силы Кузьмича тысячи лиц интересами связаны… даже, может быть, иные титулованные особы. Миллионер — всегда фигура государственная, а уж наш Сила Кузьмич был — на всю Россию!.. Недаром он себя теперь чем-то вроде президента российской республики воображает… хе-хе-хе!.. Нет, какая политика!.. Если бы он в политике оказался виноват, то его отправили бы в тюрьму, а не в сумасшедший дом… Теперь же он будет только устранен от своих капиталов. Супруга-то с прошением прямо в самые верхние сферы пошла. Таким путем весьма возможно опеку в два дня обвертеть…
* * *
Часу в четвертом декабрьской темной ночи Мавра Судакова, съемщица одной из бесчисленных на Коромысловке ночлежных квартир, была разбужена неурочным стуком в оконце своей хозяйской каморки.
— Кого черт несет?
Женский голос, не то смеющийся, не то плачущий, глухо отозвался сквозь двойные рамы:
— Отворяй, Мавра Кондратьевна! Своя!
Старуха выставила лицо в форточку.
— Кой бес? Нанашка! Никак ты?
— Я. Здравствуй, Мавруша! Отворяй скорее! Застыла!
— Где же тебя дьяволы трепали экое время? Я чаяла, ты уже в проруби давно мокнешь, за помин души думала подавать.
При лампочке старуха разглядела на вошедшей черную шелковую кофточку, хорошую суконную юбку, золотые часы с цепью… Но вместо верхнего платья Нанашка куталась в большой ковровый платок, и на голове, причесанной скромно, не по-уличному, а по-господски, у нее ничего не было.
— Ой, девонька, подмерзла же ты! — с участием завздыхала старуха, глядя на ее синее лицо и красные руки. Та возразила голосом, сиплым и дрожащим с большого перезябу, но весело и бойко: