Сумерки империи
Шрифт:
Пруссия завершила мобилизацию, и сейчас ее армия численно превосходит нашу, то есть отныне это преимущество на ее стороне. Мы же теперь обречены на ведение оборонительной войны. Тому есть множество причин, и главную из них мне недавно разъяснил один генерал, который весьма ловко умеет находить слабые места у тех, кто ему не по нраву. Так вот, этому генералу принц Наполеон Эжен сказал буквально следующее: "Если нам навяжут битвы, тогда мы будем в них участвовать, но сами навязывать битвы мы не станем, потому что для этого требуется план, а у нас никакого плана нет". Все было бы не так плохо, если бы мы вели оборонительные действия, находясь в надежном укрепленном районе, но местность, в которой мы находимся, только кажется пригодной для обороны, а в действительности все укрепления здесь хлипкие, словно сделаны из картона.
— После приезда в Мец я только и слышу жалобы то на одно, то на другое, и от этого начинает казаться, что у нас тут полный хаос.
— Вам говорили, что у солдат и офицеров нет палаток
Я был так поражен словами полковника, что невольно изобразил на лице крайнее удивление.
— Вы мне не верите, — с улыбкой сказал он, — но если вы задумаетесь и присмотритесь к тому, что творится вокруг, то убедитесь, что, к сожалению, все сказанное мною — это чистая правда. Самое страшное заключается в том, что империя нанесла смертельный удар по воинской чести, сделав армию своим сообщником в грязных делишках. Тем самым удар был нанесен и по чести Франции, а это не могло не ослабить нашу страну. Для морального состояния войск последствия такой политики были, есть и будут просто ужасными. Главное из этих последствий заключается в том, что все высшие посты в армии заняли льстецы и угодники. Эти люди, не имевшие никаких заслуг и стремившиеся лишь сделать карьеру, постепенно начали выживать из армии по-настоящему толковых офицеров, более способных, чем их начальники. В итоге сложилась целая система, при которой для умных и честных офицеров условия прохождения службы стали попросту невыносимыми. Оказалось, что тем из них, кто рассчитывал упорным трудом добиться продвижения по службе, нет места в армии. Сегодня офицер-труженик стал всеобщим посмешищем, и тому, кто рискнет пойти по этому пути, потребуется больше отваги, чем какому-нибудь "храбрецу", затеявшему небольшую заварушку в Алжире или Сенегале, чтобы саблей добыть себе звездочку на погоны. Теперь посмотрим, что творится за пределами офицерского корпуса. Там сложилась такая же никуда не годная система. Я имею в виду систему сверхсрочной службы, на которую заманивают высоким денежным содержанием, и из-за которой произошло полное разложение унтер-офицерского корпуса и нарушился порядок продвижения унтер-офицеров по службе. На сегодняшний день у меня в полку нет ни одного унтер-офицера, которого я мог бы представить проверяющим инспекторам и рекомендовать для производства в офицеры. Несколько дней тому назад я видел, как в одном кавалеристском полку унтер-офицеры, заряжая свои пистолеты, вставляли пули острием вниз. И точно такую же картину мы можем наблюдать в штабах, интендантстве, да и вообще, где угодно. Кстати, далеко ходить не надо, на моем примере хорошо видны все пороки нашей системы военного руководства, а также то, как разлагающе она действует на армию, и сколько бед эта система, став всеобъемлющей, способна натворить. Когда я был молод, у меня еще были силы и желание противостоять ей. Но годы идут, человека преследуют страсти, появляются новые потребности, меняются взгляды, смиряется гордость, теряется достоинство, пример товарища или друга заставляет вас задуматься, и вот в один прекрасный день вы вдруг начинаете понимать, что жизнь прошла напрасно.
— Да что вы такое говорите, господин полковник!
— Дитя мое, мне незачем обманывать самого себя. Даже если я очень этого захочу, у меня все равно ничего не получится, потому что, когда я смотрю на себя в зеркало, то вижу на своем лице всегдашнюю печаль, из-за которой все меня упрекают, а солдаты называют "полковником печального образа". Глядя в зеркало, мне все становится ясно. Ведь то, что я вижу там, это не печаль на лице, а отражение моей совести.
Приведенные здесь откровения полковника нуждаются в пояснениях. Дело в том, что после государственного переворота господин де Сен-Нере вышел в отставку в чине капитана, но, когда началась война в Мексике [56] , он вернулся на службу. Этот гордый и чистый человек решился столь круто изменить свою жизнь по причинам весьма романтического свойства: ему потребовалось большое состояние для того, чтобы добиться согласия на брак с женщиной, которую он страстно любил. По этой причине он отправился в Мексику, где собирался с помощью компаньонов организовать крупное предприятие. Однако в итоге дело приобрело неожиданный оборот, и когда ситуация в Мексике обострилась до крайности, компаньоны буквально принудили господина де Сен-Нере вновь поступить на военную службу, а он проявил слабость и согласился. Сразу скажу, что по возвращении домой выяснилось, что та, ради которой он пожертвовал своей честью и достоинством, не дождалась его и вышла замуж.
56
Речь идет о так называемой Второй французской интервенции, происходившей в 1861–1866 гг. и осуществлявшейся силами коалиции в составе Великобритании, Франции и Испании. Страны-интервенты стремились установить контроль над Мексикой, взыскать накопившиеся долги и остановить экспансию США в Латинской Америке. Из-за противоречий коалиция распалась, Великобритания и Испания вывели свои войска, и Франция, отправившая в Мексику 30-тысячный корпус, была вынуждена вести войну в одиночку. Интервенция закончилась полным провалом и Франция, ввиду неизбежности войны с Пруссией, вывела свои войска. Мексиканцы отмечают свою победу в этой войне как национальный праздник.
— Таким образом, дорогой мой д’Арондель, — заключил полковник, — мое отношение к этой войне двойственное: она нехороша тем, что из-за неспособности наших военачальников командовать армией каждый из нас рискует лишиться руки или ноги, но эта война может оказаться полезной, так как благодаря ей мы получим спасительную встряску. И кроме того, многим моим знакомым она даст возможность изжить свои слабости, а, возможно, и искупить прошлые грехи. Спокойной ночи, дитя мое! Кстати, я говорил с вами не как полковник, а как ваш друг. Когда же ваш полковник даст команду "Вперед!", его приказ вы будете обязаны исполнить.
— За вами я готов идти на край света.
— Увы!
После этой беседы, состоявшейся уже после всего того, что я увидел и услышал по пути в Мец, мое отношение к сражению при Вейсенбурге резко изменилось, и я уже не мог воспринимать эту новость с теми же чувствами, какие испытывали мои товарищи. Они были совершенно ошеломлены известием об этой битве, а я испытывал лишь легкое удивление, сравнимое с теми чувствами, какие продемонстрировали проживавшие в Тарбе буржуа, когда они узнали, что началась война.
Невозможно было поверить, что французы разбиты. Это казалось невероятным даже после того, как поступили официальные сообщения. Однако очень многие из нас лишь хитро подмигивали, выслушав эти сообщения. Солдаты считали, что там была ловушка, что Мак-Магон решил заманить врага на нашу территорию, и в результате пруссаки угодили в западню. "Славно мы им там наподдали!" — говорили мои товарищи.
По правде говоря, если для офицеров это сражение стало ударом по самолюбию, то солдаты имели полное право гордиться отвагой и упорством своих товарищей. Численность нападавших в пять раз превосходила силы оборонявшегося гарнизона, и при этом защитники сумели продержаться с раннего утра и до двух часов дня, захватили восемь орудий и перебили столько же врагов, сколько всего солдат было на нашей стороне.
Такие мы вели разговоры, сидя вокруг огромного костра, у которого сушились наши рубахи. Одновременно каждый сушил собственную шкуру, поскольку накануне прошел страшный ливень, и все промокли до нитки. Никто из нас не сник, и никогда еще отвага до такой степени не переполняла сердце каждого солдата. Мечтали мы лишь об одном: рвануться вперед и отомстить за героев Вейсенбурга. Недавно перед нашим лагерем прошли полки императорской гвардии, и теперь все были уверены, что на этот раз мы уж точно войдем в Германию. Еще немного и мы перейдем границу, ведь расстояние от лагеря до Сент-Авольда не превышало нескольких лье.
Однако на следующий день выступление так и не состоялось, мы по-прежнему оставались в нашем лагере. К концу дня с северо-востока до нас донеслись звуки страшной канонады. Все были уверены, что это реванш за Вейсенбург. С минуты на минуту должен был поступить приказ седлать коней и выступать.
В эту ночь меня отправили в караул, и я заступил на пост с твердой уверенностью, что вскоре мне предстоит участвовать в сражении. Ко мне подошел сержант и сказал:
— Д’Арондель, а не хлебнуть ли нам по глоточку? Ведь для нас это будет последняя выпивка на французской территории.
Вскоре в лагере все затихло, но еще долго в ночную тишину время от времени врывался грохот рвущихся вдалеке артиллерийских снарядов. Слышался выстрел, затем два выстрела, после них раздавался мощный залп, от которого замирало сердце, а потом все вновь замолкало. Однако в тишине, пришедшей на смену сумятице дневного гомона, чувствовалась какая-то беспокойная напряженность. В те мгновения, когда душу не раздирали пушечные выстрелы, ее начинало сотрясать от болезненного любопытства, а сознание, казалось, проваливалось в абсолютную пустоту и никак не могло зацепиться за что-нибудь осязаемое. К тому же становилось все темнее, а от этого еще больше усиливалось тревожное состояние. Невозможно было понять, что происходило по ту сторону лесных массивов, и из-за этой неопределенности мне начинало казаться, что душа моя впадает в оцепенение. Одерживала наша армия победу или терпела поражение? Возможно, от нас ждали помощи, а то и спасения, а мы лишь понапрасну ждали, когда раздастся команда: "Галопом марш!"