Сумерки империи
Шрифт:
Тем временем вновь открылась дверь, из соседнего помещения вышел капитан, а вслед за ним показался император. Он выглядел до того согбенным, бледным и разбитым, что его едва можно было узнать. Волосы у него были всклочены, усы безжизненно обвисли. Никогда еще мутные глаза императора не казались такими потухшими. Он двигался, как старик, или, вернее сказать, как актер, который держит паузу. Это и был наш генералиссимус.
Его сразу окружили находившиеся в гостиной высшие офицеры.
— Положение нельзя считать безнадежным, — медленно проговорил император. — Все еще можно
Он жестом показал капитану, что тот свободен, и возвратился в свои покои.
Как только император удалился, все стали молча переглядываться. Но до чего красноречивы были эти взгляды! "Только послушайте, он отправляется на позиции!"
Все вновь принялись расспрашивать капитана.
— Господа, — сказал адъютант, — капитан Отен больше суток не вылезал из седла. Он весь день участвовал в сражении, потом сорок часов мчался к нам и сейчас буквально падает от усталости.
И адъютант увел нас, причем явно не из сочувствия к уставшему капитану, а для того, чтобы мы не сказали чего-нибудь лишнего.
В коридоре нам повстречался какой-то подросток. Оказалось, что это принц империи. Взглянув на наши мундиры, он понял, что мы участвовали в сражении. Принц остановил нас и обратился к капитану:
— Сударь, что происходит?
— Но, ваше высочество… — на ходу оборвал его адъютант.
Бедный мальчик. Нас уверяли, что он и есть наше знамя, ведь его отец племянник Наполеона I, а сам он сын Наполеона III.
Мы расстались с капитаном. Я уселся в седло и, ведя другую лошадь на поводу, отправился назад в свой полк.
Однако добравшись до места, где находился наш лагерь, полка я не обнаружил. Куда же он подевался? Возможно, полк двинулся в направлении Сент-Авольда. В Лонвиле я видел расположившихся лагерем императорских гвардейцев. Потом по дороге мне встретился обоз маркитантов, возвращавшихся из Форбаха. Они были свидетелями сражения, и кое-что знали о тех событиях, вокруг которых уже начали складываться легенды. Одну из таких легенд мне поведал обозник, с которым я оказался за одним столом на постоялом дворе, куда заскочил, чтобы перекусить. "Когда генерала Фроссара выбили с его позиций, он и не подозревал об этом, потому что не желал прерывать свой завтрак. Он преспокойно вкушал в Форбахе и даже не соизволил взглянуть, что творилось на поле боя".
Возможно ли такое?
Проехав Сент-Авольд, я увидел повозки с ранеными. Некоторые солдаты были перевязаны, но у большинства раны оставались открытыми. Кровь на них свернулась, и сверху образовались черно-красные струпья. Попадались пехотинцы, которые почему-то передвигались верхом и, свесив головы, спали на ходу. Какие-то солдаты без оружия и головных уборов в перемазанных грязью мундирах, сбившись в группы, тащились по дороге. На глаза у меня невольно навернулись слезы. Это был разгром. Но где же армия? Мне говорили, что она отступает по дорогам, идущим с востока на запад.
Ночью я, наконец, отыскал свой полк и рассказал полковнику о том, что мне довелось увидеть и услышать.
— Получается, не зря я отправил вас в Мец, — грустно сказал он.
Товарищи встретили меня тепло и радушно. Правда теперь они были уверены, что войну мы проиграли. Объясняли они это просто: "Нас предали".
На следующий день мы остановились в деревне, название которой мне не запомнилось. Я был назначен в караул. Крестьяне готовились покинуть деревню и грузили на телеги мебель и прочие пожитки. Одному Господу ведомо, сколько там было матрасов! Никто из них не знал, куда бежать от пруссаков. В леса, в Мец, куда глаза глядят? Нам они больше не верили, хотя полк не собирался отступать.
Но позже выяснилось, что крестьяне были правы. Пришел приказ отступать. Ощущение было такое, что мы повисли в воздухе.
Жители деревни столпились вокруг нас, посыпались вопросы.
Одному Господу ведомо, сколько там было матрасов!
— Вы что, уходите?
— Неужели вы так и бросите нас? — спросил здоровенный парень, державший на шее малыша. — Дайте нам ружья, мы будем сражаться вместе с вами.
Но ружей не было и в помине. Обратились в мэрию, но мэр заявил, что ружей у него нет, а если бы и были, то он все равно бы их не выдал, потому что не было распоряжения от господина супрефекта. Солдаты должны защищать коммуну, а не коммуна солдат.
Отношение крестьян к военным резко изменилось. В одном доме нам даже не удалось выпросить ведро воды.
Прибежал какой-то взбудораженный крестьянин. Он видел прусских улан. Началась паника. Все кричали, что надо спасаться. Женщины плакали.
Мне бросилась в глаза старая женщина. Она спокойно сидела среди всего этого столпотворения и невозмутимо счищала с капустных кочанов пожухлые листы.
— Вам разве не страшно?
— Я варю суп с говядиной. Пруссаки любят поесть. Дайте им мяса, и они вас не тронут. Видала я этих пруссаков.
Мы двинулись по дороге, а когда проходили через деревню, эта женщина погрозила нам кулаком.
Я опустил голову. От моей гордости не осталось и следа.
С каждым днем мы все больше удалялись от Меца. По утрам нам говорили, что мы занимаем позиции для боя, но, заняв позиции, мы их сразу оставляли. Иногда мы выдвигались вперед, затем возвращались назад, чтобы вновь двинуться вперед. Понять, чем руководствовались составители всех этих приказов, было совершенно невозможно. Вдобавок ко всему еще и испортилась погода. Мы насквозь промокли, передвигались по колено в грязи, да и в животе частенько было пусто. На родной земле, в нескольких лье от такого крупного города, как Мец, нас морили голодом. Слава богу, для лошадей корма было вдосталь, все-таки земля в этих местах плодородная, на лугах много травы, да и на полях созрел урожай. Но вот хлеба для людей не хватало. Продовольствие подвозили с задержкой на несколько дней, потому что повозки с продуктами не могли до нас добраться.