Сумерки империи
Шрифт:
Никто не понимал, куда бежать и что делать дальше. Сражение проиграно. Какой-то генерал выхватил шпагу и выкрикнул: "Да здравствует Франция!" Никто его не поддержал.
— Ты все сказал? — поинтересовался какой-то пехотинец, смахивавший, судя по его бойкому и тягучему говору, на парижскую шпану.
Я спросил у старого зуава, что это был за генерал. Тот со снисходительным видом вынул трубку изо рта и сообщил, что это генерал Вимпфен.
А генерал все вопил: "Вперед! Вперед!"
Никто не обращал на него внимания. Однако постепенно вокруг генерала образовалась группа офицеров. Начали поговаривать, что к городу подходит армия Базена, что маршал ударил пруссакам в спину, и кто-то даже слышал залпы его пушек. От этих разговоров я почувствовал прилив бодрости. Горнисты протрубили общий сбор. К генералу начали подтягиваться солдаты различных родов войск. Рядом с ним
Я стрелял из винтовки и вспоминал сегодняшнее сражение, проигранное утром
Но городское предместье Балан, через которое мы попытались прорваться, уже было захвачено пруссаками. Они стали обстреливать нас из занятых домов и палисадников. К счастью, каждый из нас способен испытать не только чувство страха, но и прилив отваги. Только недавно наша группа была совсем малочисленной, и вот нас уже набралось несколько тысяч человек. Артиллеристы подкатили две пушки и открыли огонь. Завязался бой. Я стрелял из винтовки и вспоминал сегодняшнее сражение, проигранное утром и возобновленное вечером. Если Базен и вправду нас поддержит, тогда Седан станет вторым Маренго [77] . Я почувствовал азарт, и, все больше распаляясь, продолжал стрелять. Мне не удалось изрубить пруссаков саблей, зато теперь на любом расстоянии их настигнут мои пули. Я видел, как они раскидывали руки, кружились на месте и падали. Мне до того хотелось убивать, что я даже почувствовал сильный жар. Солдаты, бившиеся плечом к плечу со мной, были мне не знакомы, поэтому я стал подбадривать свою винтовку и говорить ей ласковые слова.
77
Последнее сражение Второй Итальянской кампании Наполеона между французской и австрийской армиями, состоявшееся 14 июня 18оо г. По его итогам австрийская армия капитулировала и покинула Италию. По ходу сражения французская армия была на грани разгрома и даже ушла с поля боя. Ее преследовали австрийская конница и пехота, но французы умело развернули артиллерию и вскоре разгромили преследовавшие их австрийские войска. Наполеон ставил победу под Маренго в один ряд с Аустерлицем и Йеной.
Мы захватили в плен несколько десятков пруссаков и бурно радовались, когда их вели мимо нас.
Но внезапно я заметил какого-то офицера, бежавшего к нам из города. Офицер держал в руке пику, к которой была привязана белая салфетка. Сопровождавший его горнист протрубил сигнал к прекращению огня. К чему эта белая салфетка? Зачем прекращать огонь, если пруссаки дрогнули и побежали? Солдаты окружили офицера, все были страшно возбуждены, салфетку сорвали с пики и изорвали.
— Приказ императора, — прокричал офицер. — Император приказал прекратить огонь.
— Императору следовало бы дать команду открыть огонь! — гневно произнес командир одного из батальонов.
— Где император? Никто его не видел.
— Долой этого пруссака! — выкрикнул какой-то солдат.
— Он продался, — заявил другой.
Значит, все-таки здесь командует император. Все полагали, что командовал сражением Мак-Магон, но никто еще не знал, что маршал сегодня утром был ранен. Тем более никто, разумеется, не знал, что сегодня в одиннадцать часов император после непродолжительной прогулки возвратился в особняк префектуры и, пробудившись наконец от дремы, написал письмо прусскому королю с такими словами: "Мне не удалось найти смерть, командуя моей армией, поэтому я кладу свою шпагу к стопам вашего величества". В результате были полностью парализованы усилия генерала, заменившего раненого Мак-Магона.
На шпиле местного замка взвился белый флаг. Я взглянул на него, взял винтовку на плечо и отправился в город. Кое-кто еще продолжал стрелять, но я решил, что это ни к чему, раз уже объявлено перемирие. Тогда я еще думал, что это будет обычное перемирие.
Наступил вечер. Я ничего не ел со вчерашнего дня. Но жители забаррикадировались в своих домах, а улицы были до такой степени запружены народом, что невозможно было пробиться сквозь толпу. Я заметил беженцев-крестьян, ужинавших, сидя под телегой, и попросил их продать мне кусок хлеба. Несколько секунд они недоверчиво
— Не надо, — сказала женщина, — мы ведь не булочники.
Я уселся рядом с ними на охапку соломы и стал есть. Семья женщины бежала из Базейя. Их дом сожгли пруссаки, а им самим удалось спастись и увезти на телеге остатки своего имущества. Эти разорившиеся бедолаги оказали мне милость, подарив кусок хлеба. Еще они подарили мне охапку соломы, на которой я и улегся под телегой, преисполненный благодарности за их щедрость. Ведь теперь у меня не было ни шинели, ни овчины, чтобы укрыться от холода.
Я был настолько измучен, что проспал до самого утра. Мне снилась тяжелая поступь маршевых батальонов, скрип орудийных колес, крики, стоны. Но до всего этого мне не было дела. Чтобы разбудить меня, пришлось бы поджечь солому, на которой я спал. В разных местах города постоянно вспыхивали пожары, но даже крики погорельцев не смогли меня разбудить.
Однако утренний заморозок оказался сильнее нервного истощения. Я проснулся, дрожа от холода.
Чтобы согреться, я решил пройтись по городу. Его улицы и площади были забиты людьми. Здесь умудрилась разместиться целая армия. В каждый закоулок набились военные со своими лошадьми, пушками и повозками. С одного взгляда было ясно, что произошла катастрофа. Люди вперемешку, словно скотина, спали прямо посреди улиц. Мало кому удалось поесть, зато все напились. Армия еще на марше являла собой печальное зрелище, а уж во время бегства она выглядела просто кошмарно. Я пошел в направлении замка, разглядывая по пути окружавшие город холмы. Каждый холм был занят пехотой и артиллерией. Это были пруссаки, готовые в любой момент обрушить на нас шквал огня. Как нам теперь быть? Подписано ли перемирие? Казалось, никого это не волнует. Все чего-то ждали.
Я подошел к зданию префектуры. Вокруг него лежали вповалку сотни людей. Внезапно среди них началось волнение. Все, кто был трезв и не ранен, вскочили на ноги. Показался конный берейтор в императорской ливрее, а за ним двигалась карета, запряженная чистокровной кобылой. В карете находился император. К моему удивлению, он был в цивильном платье. Это было странно. Ведь целых двадцать лет он часто и без всякого повода облачался в военный мундир, а теперь, когда император был обязан выглядеть, как солдат, он предпочел надеть цивильную одежду. Поначалу взгляды присутствовавших приковывала лента ордена Почетного легиона на его сюртуке, но когда люди вгляделись в лицо императора, все как один были поражены и каждый пытался понять, не во сне ли ему привиделось то, что, несомненно, происходило наяву. Тусклый взгляд императора лениво скользил по остаткам его разбитой армии, а сам он был совершенно спокоен и безмятежно разминал пальцами сигарету. Последний раз я видел его в Меце. Мне показалось, что в Седане он выглядел, хоть и утомленным, но более спокойным, чем в тот тревожный момент. Возможно, император испытывал облегчение от понимания того, что "все кончено". Казалось, что его лицо скрыто под бледной маской. Поэтому невозможно было понять, испытывает ли он боль и отчаяние и пытается ли разделить страдание и чувство стыда с теми, кто в тот момент провожал его взглядом. Его никто не приветствовал, никто вообще не издал ни звука. Все ошеломленно, почти с ужасом, смотрели друг на друга и словно пытались спросить: "Куда он собрался?" Я решил, что после подписания перемирия он отправился на поле битвы, чтобы навестить раненых и проверить, хорошо ли организован уход за ними.
На аллее Священников, отделяющей крепость от городских кварталов, я повстречал своего парижского приятеля. Звали его Омикур. Он служил в пехоте лейтенантом. Эта встреча меня обрадовала, потому что я уже начал задыхаться от одиночества и временами даже хотелось плакать. Сейчас мне просто необходимо было с кем-нибудь поговорить и услышать человеческую речь.
Его полк, как и мой, понес большие потери. Они потеряли даже больше людей, чем мы, потому что многие пехотинцы попали в плен. Полк занимал позицию в Живоне, севернее Седана, и противниками у них были саксонцы.
— С шести утра, — сказал Омикур, — мы были совершенно одни и дрались наудачу. Думаю, о нас просто забыли, но напротив были немцы, и мы себя не жалели. Немцев было гораздо больше, чем нас. А потом еще подтянулись прусские гвардейцы и нам стало совсем туго. Нас теснили, погибли полковник и подполковник, солдаты падали один за другим. Когда командир батальона понял, что мы окружены, он приказал мне закопать наше знамя. Потом мы пошли в прорыв, и, думаю, я единственный офицер из всего батальона, кто остался в живых.