Сумерки империи
Шрифт:
— Как вспомнишь, — сказал он, — что эти несчастные парижане питаются одной кониной, так становится не по себе от того, что гонишь овец пруссакам. Если бы мы смогли доставить наших овец в Париж, там по такому случаю устроили бы торжество не хуже, чем в праздник, когда по улицам водят откормленного быка [130] .
К счастью, с людьми такого рода невозможно надолго завязать разговор. Вот и мой попутчик, высказав эту сокровенную мысль, раскурил трубку и дальше уже шагал в полном молчании. По правде говоря, я был рад, что он своими разговорами не отвлекает меня от грустных размышлений. А печалиться, надо сказать, было от чего. Чем больше мы удалялись от Куртижи, тем нагляднее становился размах бедствий, поразивших нашу страну.
130
Во многих регионах Франции, а также в Бельгии, Англии, Италии, Канаде, США во время праздничных шествий, главным образом во время карнавалов, мясники вместе с помощниками торжественно ведут под музыку больших откормленных быков. Этот торжественный ритуал насчитывает сотни лет. Иногда вместо живых быков провозят их каменные статуи.
Складывалось такое впечатление, что все вокруг внезапно вымерло. Лишь изредка в некоторых деревнях нам попадались женщины, да и те грозили нам кулаками и едва одерживали проклятья, произнести которые они боялись из страха перед оккупантами. Но выражение их лиц говорило само за себя. Вдобавок ко всему они показывали на нас пальцами и тихо говорили своим детям что-то такое, что не решались сказать вслух.
А еще я приходил в отчаяние, глядя на то, какие уродливые формы принимали действия оккупантов. Дело в том, что страна оказалась отданной на растерзание не только прусской армии, но и прусской администрации, пытавшейся установить в каждой деревне свои порядки. Под расклеенными повсюду воззваниями и приказами можно было прочитать, например, такое: "Префект департамента Сена-и-Уаза граф фон Браушич". Можно еще смириться с грубой военной силой, которой невозможно противостоять, но эта гражданская администрация, навязанная победителями, была просто невыносима.
Я спросил у напарника, с какими трудностями мы столкнемся на подходе к Версалю. Он уверенно ответил, что документы у нас потребуют только на контрольном пункте, но поскольку там его хорошо знали, то и меня с ним пропустят без каких-либо проблем.
И действительно, все произошло именно так, как он говорил, и через три дня после отъезда из Тура я уже бодро маршировал по Версалю, на улицах и площадях которого невозможно было протолкнуться, до того их заполонили прусские войска. Вместе со мной шагали мои овцы, а в кармане у меня лежало свидетельство, на основании которого в комендатуре мне должны были выписать пропуск. Для начала это было неплохо. Правда самую трудную и опасную часть моего задания я еще не начал выполнять.
Не успели мы сдать овец, как мой компаньон заявил, что надо срочно возвращаться в Роттуар за новым стадом. Но я уже был готов к такому повороту дела и заранее придумал отговорку. Я сообщил ему, что, раз это дело такое выгодное, то мне хотелось бы попробовать самому заняться торговлей скотом. Якобы у меня было немного денег и, чем работать на чужого дядю, выгоднее самому купить и продать небольшое стадо.
— Значит, у вас есть деньги, — сказал он, — и вы хотите сами заняться коммерцией. Ну что ж, считайте, что мы не знакомы. Если бы у меня было пятьдесят франков, я бы жил на них и ни за что не работал бы на пруссаков.
Меня тронули его слова, и я протянул ему руку, но он не пожал ее, взглянул на меня с неприязнью и пошел прочь.
Теперь, находясь в Версале, я был предоставлен сам себе и свободен от каких-либо обязательств. У меня было много свободного времени, и я мог спокойно готовиться к дальнейшим действиям. Мой новый план состоял в том, чтобы ближе к ночи убраться из города и лесами пробраться в Медон, а там уже было недалеко до Сены.
На первый взгляд казалось, что Версаль наводнен прусскими войсками. В действительности же его гарнизон был очень немногочисленным. Солдаты здесь попадались редко, но зато на улицах было полно офицеров в самых разнообразных униформах, увешанных крестами и прочими наградами. Оказалось, что прусская армия, вопреки расхожему мнению, не отличается единообразием униформ. Версальские офицеры принадлежали к так называемой "армии распутников". Это были придворные вояки и разные мелкие князьки, слетевшиеся в Версаль, чтобы всласть пожить в местных отелях и примелькаться при дворе будущего германского императора.
Все это золотое офицерство являло собой разительный контраст с попадавшимися время от времени на глаза местными жителями. Несчастные версальцы, маясь от безделья, печально бродили по городу и с невеселым видом толпились у развешанных в разных местах газет, издаваемых прусской администрацией. Местная газета служила для них единственным источником информации, и именно по этой причине жители мало что знали о текущей обстановке. Вот, например, что сообщалось в газете от 10 ноября о нашей победе при Кульмье:
"Луарская армия переправилась на правый берег реки и двинулась в направлении Божанси, а 9-го числа генерал Тонн, убедившись в превосходстве противника, с боями отошел к Сен-Прива".
Мы часто обвиняли наши газеты в сокрытии правды, так вот, в этом искусстве им стоило поучиться у пруссаков.
Неожиданно я набрел на парикмахерскую, и мне неудержимо захотелось побриться и вымыть руки. Я понимал всю опрометчивость такого поступка, но укоренившаяся привычка к благополучной жизни и чистоте взяла верх над осторожностью.
Увидев меня, парикмахер жестом показал, что в его заведении не обслуживают людей такой породы, но я сделал вид, что не понял его, и уселся перед раковиной. В этот момент у него не было других клиентов и, видимо поэтому, он решил пожертвовать ради меня чистой салфеткой.
— Вы ведь погонщик скота, не так ли? — произнес он с бордосским выговором.
— Конечно, вы и сами видите.
— Мне в общем-то все равно, но для погонщика скота у вас недостаточно загорелая шея.
— У нас в Нормандии все такие. Не отличишь принца от крестьянина. Это все от молочной пищи.
— Понимаю. А такие маленькие руки и тонкие пальцы у вас тоже от молочной пищи?
Я почувствовал, что заливаюсь краской.
— Я не спрашиваю, как вас зовут, — осторожно произнес парикмахер, поглядывая в сторону двери, — у каждого свои дела. Если явились сюда, так занимайтесь своими делами. Я не из тех, кого вам следует опасаться.
— Я пригнал сюда овец.
— Увы, это так. Вы поставляете пруссакам овец, я их брею, и каждый делает свое дело. Но дела делами, а чувства чувствами. Когда они пришли сюда, у меня было товара на двадцать тысяч франков. Сейчас у меня его на десять тысяч, новый товар я не закупал, но, однако же, заработал двадцать пять тысяч франков. Вы меня понимаете? Как нормандец вы должны меня понять.
— Я действительно из Нормандии.
— Я вам верю. А знаете, при всем при том, когда я брею офицера или генерала, каждый из которых платит мне талер за бритье, руки у меня так и тянутся перерезать кому-нибудь из них горло. Но вы же понимаете, что я не в состоянии бритвой уничтожить всех пруссаков. Вот я и говорю: занимайтесь своими делами. Парикмахер Борже не из тех, кто вас выдаст. А вы знаете, господин Бисмарк проживает на улице Прованс, и по утрам он в своем доме совершенно один. Король проживает в здании префектуры, а принц — в Омбраже, правда, он не занимается военными делами. Вот говорят, мол, жители Версаля такие-сякие. А они, между прочим, делают то, что в их силах. Например, когда парижане 21 октября осуществили вылазку, я сорвал голос, выкрикивая проклятья прусским патрулям, пытавшимся разогнать нас по домам. Кстати, пруссаки тогда здорово перепугались и бросились вон из города. Они так спешили, что не успевали собрать свои вещи и грузили их в фургоны вместе с ящиками от комодов.