Сумерки империи

Мало Гектор

Нас просто-напросто перевели в большую гостиную на первом этаже, в которой размещались солдаты

— Денег точно попросили бы меньше, и мы бы пораньше отправились по домам. Беда в том, что эти французы страшно заносчивые.

— В этом вся беда.

— А еще они невежды. Они так и не поняли, в чем состоят намерения

Германии. Вот теперь они и пожинают плоды своей заносчивости и своего невежества. Болезнь, от которой страдает Париж, можно лечить только диетой и кровопусканием. Пусть он поголодает и отощает, это его успокоит.

Тут мое хладнокровие исчерпалось, и я решил вмешаться, но мой товарищ затолкал меня в угол.

— Немцы прекрасные врачи, — сказал он. — Они очень практичные. Действительно, надо быть слепыми, как все французы, чтобы не понять, насколько эффективно такое лечение. Счастлив тот народ, у которого такие честные и милостивые соседи.

— Германия хочет одного, — продолжал сержант, — жить в мире, предварительно забрав то, что ей принадлежит, и устроив все таким образом, чтобы впредь на нее не нападали. Если бы у этих тупоголовых французов было хоть немного здравого смысла, они оставили бы нас в покое. Мы воюем не для собственного удовольствия, а во имя справедливости.

— То, что вы говорите, совершенно очевидно. Но во Франции не хотят признать, что немцы — народ честный, высокоморальный, искренне верующий, открытый, благородный и исполненный добрых намерений. Мы совершенно их не знаем и лишь по этой причине считаем немцев лицемерами, грабителями и лжецами. Встречаются среди нас и такие, кто утверждает, что немцы глупы.

— Это уже слишком! — воскликнул сержант.

Я был уже не в состоянии выслушивать подобные шутки и поэтому растянулся на паркете и натянул меховую шапку на самые уши.

Только через час я решил посмотреть, что происходит в помещении. Сержант принес бутылку, в которую была вставлена горящая свеча, и что-то писал, положив бумагу на колени. Рядом с ним на скамье лежала стопка писем, написанных на бланках компании.

— Вы пишете отчет? — спросил парижанин.

— О нет! Я отвечаю на письма, полученные моим торговым домом. Мне их переправляют прямо сюда. Я ведь по профессии не солдат, а винокур. Сразу после объявления войны меня призвали на военную службу, и отсюда я руковожу моей компанией. Все это крайне неудобно, и поэтому я очень зол на французов. Они совсем не практичны. Если бы они согласились заключить мир, мы бы вернулись по домам. Я чувствую себя таким несчастным от того, что не смогу встретить Рождество с моей женой и детьми. Но французам неведомо, что значит для человека семья. Они все развратники и распутники.

— Знаете, я не думаю, что к Рождеству вы уже будете в Германии.

— Некоторые утверждают, что мы тут досидим до пасхальных яиц. Господи, какой я несчастный!

Все-таки немецкая нация создана для войны. Наивность сержанта была мне отвратительна, но я не мог не отметить замечательные качества коммерсанта-солдата, который и на боевом посту, не выпуская из рук винтовку с примкнутым штыком, продолжал писать деловые письма.

Этому занятию сержант предавался

еще целый час, по прошествии которого он обратился к моему компаньону.

— У вас красивый брелок, — заметил сержант, глядя на цепь, пропущенную через петельку на кителе парижанина. — Вам он дорог?

— Если вы захотите отнять мой брелок, я не стану его защищать ценой собственной жизни.

— Я хотел бы у вас его купить, чтобы отправить моей старшей дочери. У нее скоро день рождения.

— То есть, вы предлагаете мне сделку?

— Да, и я готов заплатить звонкой французской монетой.

— Не сомневаюсь, что у вас в карманах полно французских денег. Только я не стану продавать свой брелок.

— Это подарок друга?

— Самого лучшего друга. Я сам себе сделал этот подарок, и он мне очень дорог. Но не из-за этого я отказываюсь его продавать.

— Вы могли бы доставить мне удовольствие.

— Авы вообразили, что я, француз, поспешу доставить удовольствие какому-то немцу? Ну хорошо, держите.

Он сорвал брелок, бросил его на паркет и энергично топнул по нему каблуком.

— Я не знаю, что нас ждет, возможно, настанет день, когда две наши нации станут жить в мире, но лично я, француз, всегда буду находиться в состоянии войны с немцами. Я и одного су никогда не дам за немецкие товары, а свой брелок я не уступлю даже за миллион. Вы мой враг. Вам понятно?

— Вы ведь только что…

— Я говорил то, что считал нужным. На самом деле я никакой не дезертир, я военнопленный и меня это страшно злит, потому что, когда мои парижские друзья предпримут вылазку против вас, меня не будет вместе с ними.

Сержант встал, бросил на моего компаньона злобный и презрительный взгляд, отошел от него подальше и уселся возле камина. Было видно, что он так и не понял смысла сцены, разыгравшейся на его глазах. Зачем француз раздавил этот безусловно ценный брелок? С чего вдруг такая злость? Они что, психи, эти парижане? Отчего такая обида? Дикость какая-то.

— Ловко я его одурачил! — сказал парижанин, растянувшись рядом со мной на полу. — Сегодня он разозлился, а завтра, когда поймет, что я его высмеял, придет в бешенство. Теперь мне не так обидно от того, что меня сцапали. Давно у меня не было такого приятного вечера.

Постепенно все затихло. В очаге горели свежие поленья, и медленно тлели прогоревшие угли. Солдаты лежали вповалку, растянувшись на соломе, и только один сержант с головой завернулся в свою широкую шинель. В соседнем помещении тихо переговаривались охранники, а с улицы доносились мерные шаги часового.

Я не спал всю прошлую ночь, но сейчас даже и думать не мог о сне. Разглядывая потихоньку помещение, я размышлял о побеге, понимая, впрочем, что дело это не простое.

Через некоторое время я обратил внимание, что, когда кто-то из солдат поднимался и выходил из помещения, он попросту перешагивал через человека, лежавшего поперек двери, а тот даже головы не поднимал и не смотрел, кто шагает через него. Когда солдат возвращался, все происходило точно так же, но в обратном порядке: входивший открывал дверь (которая, кстати, открывалась наружу) и никогда ее плотно не закрывал.