Сумерки (Размышления о судьбе России)

Яковлев Александр Николаевич

В результате в общественном сознании начало склады­ваться представление о нескольких «политических курсах» в партии, о возможности альтернативных взглядов даже в выс­шем руководстве. Наступило время, когда каждый должен был определять личные позиции. С этой точки зрения фак­тические расхождения наверху власти по идеологическим проблемам имели положительное влияние на демократиза­цию жизни. Каждый из участников совещаний брал для себя те положения, которые ему больше нравились. Постепенно рушилось одномыслие. В газетах, журналах, на радио и теле­видении нарождалась новая журналистика, новый стиль письма, на страницы изданий и в эфир все чаще прорыва­лись критические материалы проблемного

характера.

Свободу слова я считаю главным общественным проры­вом того времени. «Четвертая власть» стала потихоньку ста­новиться реальной властью, безбоязненно и всесторонне ин­формировать людей и формировать на основе свободного выбора личное мнение человека, в том числе и альтернатив­ное. Постепенно создавалась обстановка, когда и мне не на­до было спрашивать у кого-то, как поступать в том или ином случае. Это было время особого душевного состояния, раско­ванности, свободы, приносящих радость творчества.

И все же время от времени приходилось вмешиваться в возникающие коллизии. Например, в конце марта 1986 года состоялся съезд композиторов СССР. В прессе освещался скупо. Не сразу была опубликована и речь председателя правления союза Родиона Щедрина. Почему? Да потому, что Щедрин с трибуны съезда остро и образно говорил о набо­левших проблемах творчества, о конкретных чиновных лю­дях, мешающих этому творчеству. Речь Щедрина активно пе­ресказывали, она обрастала слухами и вымыслами.

Газета «Советская культура» опубликовала эту речь. Но­мер газеты в рознице разошелся мгновенно. И тут же после­довал в редакцию звонок по «вертушке». Позвонил работник отдела пропаганды ЦК Севрук. Какая, мол, необходимость выбирать для печати именно это выступление? Оно отлича­ется односторонностью суждений, высказывания Щедрина о легкой и симфонической музыке, по меньшей мере, спорны, не надо их противопоставлять. Много крайностей в оценках. Когда я узнал об этом, пришлось утихомирить часового у во­рот партийности прессы.

Другой пример. 1 ноября 1986 года газета «Советская культура» напечатала статью Юлиана Семенова на тему о личной заинтересованности человека в труде, расширении правового поля для развития инициативы и предприимчи­вости людей. Он сокрушался, что «мало разрешающих за­конов — сплошь запрещающие». Писатель выражал свое недоумение в связи с тем, что газета «Советская Россия» опубликовала статью «Властью сельского совета». В ней вос­торженно говорилось о том, как председатель одного сельсо­вета сел за руль трактора и снес частный дом, парники и теплицы одного крестьянина, так как они были построены «на захваченных государственных землях».

Семенов спрашивал: «Зачем же сносить теплицы? Зачем превращать их в бурьяны?.. Как можно писать, что приуса­дебные участки «используются для наживы»? Владельцы приусадебных участков не водку пьют, а трудятся в своих теплицах от зари до зари!» Писатель решительно возражал против пренебрежительного отношения к частнику. Напом­ню, что статья Юлиана была напечатана спустя восемь меся­цев после XXVII съезда КПСС, на котором остро говорилось о необходимости «открыть простор для инициативы и само­деятельности каждого человека...».

В ответ Семенову «Советская Россия» печатает «обозре­ние» редакционной почты, в котором цитирует хвалебные отзывы читателей о действиях председателя сельсовета. Так им и надо, этим частникам! И далее следовало внушение газете «Советская культура», явно демагогическое. «Совет­ская Россия» тоже сослалась на решение ЦК, но принятое до XXVII съезда. В нем говорилось: «Не оставлять без примене­ния мер воздействия ни одного факта, связанного с извлече­нием нетрудовых доходов». А трудовых? Писатель — про Фому, а «Советская

Россия» — про Ерему. Сама мысль, что кто-то своим трудом стремится «много заработать», приводи­ла в ярость сторонников и блюстителей уравниловки. Писа­тель вел речь о том, что власть на местах должна блюсти закон, а не демонстрировать свое самодурство. Но как раз это и не устраивало номенклатурное сообщество.

Особенно доставалось флагманам гласности — газете «Московские новости» и журналу «Огонек». Эти два изда­ния были постоянными «именинниками» на пленумах ЦК партии, разных собраниях, в организованных номенклату­рой письмах «негодующих» трудящихся и судорожно дер­жавшихся за свои кресла «писательских вождей». Постоян­но возникал и вопрос о снятии с работы главного редактора «Огонька» Виталия Коротича и главного редактора «Москов­ских новостей» Егора Яковлева.

Демократическое поле завоевывалось по кусочкам, иног­да с шумом, а порой и втихую, явочным порядком. Позвонил мне как-то главный редактор журнала «Дружба народов» Сергей Баруздин и сказал, что у него на столе лежит руко­пись романа Анатолия Рыбакова «Дети Арбата». Он, Баруз­дин, не хотел бы меня втягивать в решение этого вопроса, однако нуждается в неофициальном совете. Просит прочи­тать роман, а затем в дружеском плане обсудить проблему публикации.

Книга произвела на меня большое впечатление своей по­литической и нравственной заостренностью. Особенно тем, что в романе четко выражена попытка провести безжалост­ную анатомию человеческих судеб, духовной стойкости и предательств, процесса вымывания совести в сталинские времена. Книга дышала правдой. Сам автор испытал многое: прошел и через лагеря, и через личный опыт беллетристики полуказенного характера. Я помню его пропагандистские книги «Екатерину Воронину» и «Водителей». В «Детях Арба­та» Рыбаков рассказывал как бы о себе, но это была книга о духовном разломе общества.

Позвонил Баруздину. Сказал ему все, что думаю о книге. Причем не только комплиментарные слова. В частности, мне было трудно согласиться с эпизодами, в которых москов­ская, еще школьная молодежь демонстративно подчеркива­ла свою, мягко говоря, сексуальную свободу. Я понимал, что Москва и моя деревня, в которой я жил, — разные миры, но все же хотелось думать лучше о нравственности моего поко­ления.

Сергей Баруздин попросил принять Рыбакова. Встреча со­стоялась через два дня. Длилась более трех часов. Она вышла за рамки обсуждения романа. Я чувствовал, что собеседник как бы прощупывает меня, он почти не скрывал своей не­приязни к партийной власти. Он еще не мог знать, что я с ним согласен, хотя и не во всем. Но писатель «храбро бился с супостатом», защищая свободу своего «Я». На все мои ос­торожные замечания по книге он отвечал яростными возра­жениями, реагировал остро, с явным вызовом. В сущности, его волновали не мои замечания по существу, он отвергал мое право как члена Политбюро делать какие-то там замеча­ния писателю, хотя он сам попросился на беседу и, как ска­зал мне Баруздин, надеялся на нее. Меня забавляли эти пси­хологические мизансцены.

Диалог продолжался до тех пор, пока я не сказал Рыбако­ву, что у меня нет ни малейших намерений подвергать книгу цензуре. Больше того, готов порекомендовать цензурной организации поставить разрешительную подпись, не читая. Отвечает за книгу он, Рыбаков, а не Яковлев или цензура, причем отвечает перед читателем, а не перед партийным чи­новником. Я отчетливо помню удивление, заплясавшее на хмуром лице Рыбакова.

— А что вы скажете редактору журнала?

— Скажу, что вопрос о публикации решают два челове­ка — автор и руководитель печатного органа. Цензура вме­шиваться не будет.