Сумерки (Размышления о судьбе России)
Шрифт:
Так появилась пара хвалебных абзацев о Черненко в самом начале доклада. Но аппарат есть аппарат. Он коварен и мстителен. По средствам массовой информации пошло указание замолчать содержание доклада. То же самое и по партии. Горбачев переживал сложившуюся ситуацию очень остро. Возмущался, говорил о тупости партийных чиновников, рабской зависимости печати, что соответствовало действительности.
Еще одна деталь. Я не был приглашен на совещание, хотя все директора институтов Академии наук СССР там присутствовали. Понятно, что мне мелко мстили за мое активное участие в подготовке доклада. Конечно, меня это задело, но я решил промолчать и понаблюдать
К вечеру позвонил Михаил Сергеевич и спросил:
— Ну как?
— Ничего не могу сказать. Я не был на совещании.
— Почему? Что случилось?
— Не пригласили. Пропуска не дали.
— Вот видишь, что делают! Стервецы!
На следующий день пропуск прислали. Поехал. С перепугу работники отдела пропаганды стали тащить меня в президиум, но я отказался. Речи выступающих отличались пустотой. Было заметно, что одни не поняли, что было сказано в докладе, другие делали вид, что не поняли, и мололи всякую чепуху из привычного набора банальностей. А по Москве был пущен слух, что доклад Горбачева слабый и не представляет научного и практического интереса. Вечером я позвонил Михаилу Сергеевичу и поделился своими впечатлениями. Он заметил, что «игра идет крупная».
Как я уже упомянул, в этом же месяце Горбачев поехал в Англию. Меня он включил в состав делегации. Этот визит был интересен во многих отношениях. Запад после его поездки в Канаду и оценок со стороны авторитетного Трюдо начал с особым вниманием приглядываться к Горбачеву, не без оснований считая, что с ним еще придется иметь дело в будущем. Горбачев оказался на политическом испытательном стенде, да еще под наблюдением такой проницательной политической тигрицы, как Маргарет Тэтчер. Это она потом поставила диагноз, заявив, что с этим человеком можно иметь дело.
Горбачев был принят на высшем уровне. Тэтчер вела себя предельно внимательно, но в переговорах, особенно по проблемам разоружения, свои позиции отстаивала жестко. Я имел возможность наблюдать яркое представление, очень похожее на театральное по своим контрастным краскам и поведению актеров. В перерывах между официальными беседами Тэтчер — само очарование. Обаятельная, элегантная женщина, без всяких властвующих ноток в голосе, прекрасно ведущая светский разговор. Наблюдательна и остроумна. Но как только начинались разговоры по существу, Тэтчер преображалась. Суровость в голосе, искры в глазах, назидательные формулировки, подчеркивающие собственную правоту. Видимо, поэтому ее назвали «железной леди», хотя я ничего в ней железного не увидел. Потом встречался с ней неоднократно, в том числе и у нее дома.
Горбачев вел себя достаточно точно. Ни разу не впал в раздражение, вежливо улыбался, спокойно отстаивал свои позиции. Переговоры продолжали носить зондажный характер до тех пор, пока на одном из заседаний в узком составе (я присутствовал на нем) Михаил Сергеевич не вытащил из своей папки карту Генштаба со всеми грифами секретности, свидетельствующими о том, что карта подлинная. На ней были изображены направления ракетных ударов по Великобритании, показано, откуда могут быть эти удары, и все остальное. Тэтчер смотрела то на карту, то на Горбачева. По-моему, она не могла понять, разыгрывают ее или говорят всерьез. Пауза явно затягивалась.
— Госпожа премьер-министр, со всем этим надо кончать, и как можно скорее.
— Да, — ответила несколько растерянная Тэтчер.
Из Лондона мы уехали раньше срока, поскольку нам сообщили, что умер Устинов —
Этими рассказами я хочу лишь напомнить о той реальной обстановке в высшем эшелоне аппарата партии, которая складывалась перед Перестройкой, перед Мартовско-апрель- ской демократической революцией, зерна которой уже начали прорастать. Совещание по идеологии и визит в Англию оказались, как я считаю, своеобразной прелюдией, пусть и робкой, к тем переменам, которых напряженно ждала страна.
А пока что жизнь шла своим чередом. С горечью хочу упомянуть о своем серьезном промахе в оценке людей. После моего возвращения из Канады резко изменил отношение ко мне Крючков. Он как бы забыл о времени, когда вместе с Андроповым после провала их операции в Оттаве начали вести против меня стрельбу «на поражение». Крючков напористо полез ко мне в друзья, а мне было интересно поглубже понять, что это за контора такая, которая на пару с ЦК держала страну за горло. По правде говоря, внешняя разведка меня мало интересовала, а вот, скажем, идеологическое управление КГБ — другое дело. Мне хотелось поглубже понять механизм подавления интеллигенции, средств массовой информации, религии.
А Крючков тем временем, уловив мой интерес, много и в негативном плане рассказывал мне об идеологическом управлении контрразведки. Он стал буквально подлизываться ко мне, постоянно звонил, зазывал в сауну, всячески изображал из себя реформатора. Однажды, когда я упомянул, что было бы хорошо на примере одной области, скажем Ярославской, где крестьян надо искать днем с огнем, проэкспери- ментировать возможности фермерства, он отвечал, что это надо делать по всей стране и нечего осторожничать. Когда я говорил о необходимости постепенного введения альтернативных выборов, начиная с партии, он высказывался за повсеместное введение таких выборов. Всячески ругал Виктора Чебрикова, председателя КГБ, за консерватизм, утверждал, что он человек профессионально слабый, а Филиппа Бобкова поносил последними словами и представлял человеком — душителем инакомыслящих, восстанавливающим интеллигенцию против партии. Просил предупредить об этом Горбачева, хотя тот еще и не был Генсеком. Он писал мне в то время:
«Находясь на ответственных постах, Вы содействуете успешному проведению внешней политики нашего государства. Своими высокими человеческими качествами — принципиальностью, чуткостью и отзывчивостью, Вы заслужили уважение всех, кто знает Вас. Вас всегда отличали творческая энергия, инициатива и большое трудолюбие».
В последующих письмах соплей было еще больше.
А пока что начинался процесс Мартовско-апрельской демократической революции. Процесс сложный, запутанный, со многими неизвестными и очевидными неопределенностями, страхами и надеждами, что, в конечном счете, и определило извилистую дорогу России к свободе.
Глава двенадцатая
ОМОВЕНИЕ СВОБОДОЙ
Я знаю, что острый интерес, как и неприятие, вызывает моя причастность к развитию гласности, свободы слова и творчества. Было бы самоуверенностью приписывать это себе, но коль посходившие с ума от потери власти «вечно вчерашние» старьевщики продолжают «облаву на волков», то скажу так: да, я активно способствовал тому, чтобы живительные воды свободы утоляли жажду правды в закрепощенном обществе. И не жалею об этом.