Сумерки (Размышления о судьбе России)

Яковлев Александр Николаевич

В итоге мы остались, как я понял, довольными друг дру­гом. Роман напечатали. Шуму было много, в том числе и в ЦК. Но защищать сталинские репрессии, о которых писал Рыбаков, в открытую никто не захотел. Михаил Сергеевич не сказал мне ни слова. Позднее Рыбаков в интервью газете сказал, что я возражал против обостренной критики Стали­на. Видимо, его подвела память. Мне бы и в голову не при­шла столь пошлая мысль. Впрочем, все это несущественно. Важнее другое: «Не было бы апреля 1985-го, не было бы у чи­тателей и этого романа». Это сказал позднее сам Рыбаков.

В те же годы были напечатаны прекрасные книги (именно по этой причине запрещенные ранее): «Новое назначение» Александра

Бека, «Белые одежды» Владимира Дудинцева, «Ночевала тучка золотая» Анатолия Приставкина. Прорыв состоялся. Журналы начали публиковать произведения не только советских, но и российских авторов, живущих за ру­бежом. Обрели на родине своего читателя Замятин, Гумилев, Алданов, Шмелев и многие другие.

Нечто похожее на рыбаковскую историю случилось с ки­нофильмом «Покаяние». Позвонил мне Эдуард Шеварднадзе и попросил принять Тенгиза Абуладзе — автора фильма. Эдуард рассуждал в том плане, что ему, как грузину, не очень ловко защищать грузинский фильм, тем более что он, Шеварднадзе, еще будучи в Грузии, помогал Тенгизу. Эдуард прислал мне видеокассету. В тот же вечер я посмотрел ее в семейном кругу. Фильм ошеломил меня и всех моих семей­ных. Умен, честен, необычен по стилистике. Беспощаден и убедителен. Кувалдой и с размаху бил по системе лжи, лице­мерия и насилия.

Трудность ситуации состояла в том, что фильм посмотрел не только я, но и некоторые другие секретари ЦК. Одни по­малкивали, а другие были против показа этого фильма. Во что бы то ни стало надо было сделать все возможное, чтобы выпустить его на экран. У меня возник лукавый вариант. Ру­ководству доложить, что можно напечатать несколько проб­ных лент для демонстрации в 5—б крупных городах. Аргу­ментация простая — фильм сложный, его простые люди не поймут, поэтому опасаться нечего. А интеллигенция успоко­ится. С этим согласились. На самом же деле с председателем Комитета по кинематографии мы договорились напечатать гораздо больше копий фильма и начать его демонстрацию на всей периферии.

Я не мог всего этого объяснить Абуладзе. Боялся огласки, которая могла погубить задуманную операцию. Когда сказал ему о намерении напечатать несколько пробных копий, он откровенно выразил свое недовольство. Я просил Абуладзе поверить мне. А он не понимал, почему должен верить. На том и расстались.

Фильм пошел по стране. Встречен был по-разному. Во многих городах партийные боссы отнеслись к нему резко от­рицательно, запрещали его демонстрировать, о чем и сооб­щали в ЦК. Михаил Сергеевич знал обо всем этом, но укло­нялся от оценок. Потом, по прошествии какого-то времени, он говорил по поводу фильма лестные слова. Я-то уверен, что он посмотрел фильм сразу же, как только вокруг него нача­лась возня, а может быть и раньше. С Тенгизом Абуладзе мы потом перезванивались, а иногда и встречались. Он скончал­ся очень рано, в расцвете творческих планов.

Всего к тому времени на полках лежали десятки запре­щенных фильмов. Когда стали разбираться, то оказалось, что каких-то официальных запрещающих решений на уровне ЦК и не было. А что было? А были телефонные звонки с дач «небожителей», устные советы, страх руководителей кине­матографии, письма партийных вожаков из Украины, Ленин­града, Свердловска, Белоруссии, то есть из тех мест, где су­ществовали киностудии. Мне пришлось просмотреть больше двух десятков лент. Утомительное дело. Смотрел и удивлял­ся, почему эти фильмы на полках? А погубили их чинов­ничьи интриги, да еще желание выслужиться по линии бди­тельности.

Как может убедиться читатель, каждый раз приходилось действовать осторожно, постепенно приучая обществен­ность к нормальному восприятию нового, необычного,

неор­динарного, не всегда совпадающего с казенной установкой.

Парадоксально, но за гласность надо было воевать порой тайно, прибегать к разным уловкам, иногда к примитивному вранью. Например, говорить, что тому или иному редактору сделано внушение, а на самом деле редактор даже не подоз­ревал о том, что над его головой пронеслась гроза. Эту «нау­ку» я проходил и раньше.

С некоторыми лидерами прессы у меня сложились дове­рительные отношения, действовали негласно установленные правила. Скажем, они загодя информировали меня о пред­стоящей острой статье, которая наверняка вызовет недо­вольство. Статью печатали, но на меня не ссылались. Я брал на себя функцию их «прикрытия», если разгорался скандал.

Как-то раз в санаторий на юге, где я отдыхал, позвонил Егор Яковлев и сказал, что работать стало совсем невмоготу — придирки, окрики, угрозы. Поэтому от просит меня войти в состав Совета учредителей «Московских новостей». Я согла­сился. Потом пришлось расплачиваться за эту опрометчи­вость. Почти на каждом заседании Политбюро возникали вопросы о тех или иных статьях в средствах массовой ин­формации и конечно же в «Московских новостях». И каж­дый раз звучали упреки в мой адрес. Вот, мол, среди учреди­телей газеты — член Политбюро, а газета ведет антипартий­ную линию. Конечно, я и сам понимал легкомысленность своего поступка, отдав предпочтение одному изданию. Выра­жали мне свое непонимание и редактора других газет. Я по­шел на этот шаг исключительно из интересов дела и уваже­ния к мужеству Егора Яковлева.

Когда на Политбюро и пленумах ЦК происходили бурные вспышки нетерпимости в отношении демократической прес­сы, Михаил Сергеевич или нехотя соглашался, или отмалчи­вался. Он не требовал от меня каких-то кардинальных кадро­вых изменений. Не требовал, за исключением, может быть, эпизода с Владиславом Старковым. Владислав в газете «Аргу­менты и факты» опубликовал результаты опроса среди пас­сажиров поезда, согласно которому Михаил Сергеевич (по рейтингу) оказался не на первом месте. Он увидел в этом ка- кой-то подвох. Я в это время уже не курировал идеологию. Ею занимался Вадим Медведев. По указанию сверху отдел пропаганды подготовил проект постановления об освобожде­нии Старкова от работы. Медведев не хотел давать ему хода. Мы с Вадимом договорились потянуть время, хотя нажим был невероятно сильным. Но все же общими усилиями уда­лось «заволокитить» это решение.

Однако не все шло гладко и с Генсеком. Например, посту­пило в ЦК письмо о том, что в журнале «Наш современник» постоянно пьянствуют, редактор Викулов и его ближние «не просыхают», а напившись, играют в коридоре в футбол му­сорной корзиной. Я попросил заняться письмом, хотя в отде­ле пропаганды и до него знали, что в редакции творится не­что несусветное. Началась проверка.

Вдруг звонок от Горбачева:

— Ты зачем придираешься в Викулову?

Тон был агрессивный.

— Я не придираюсь. Проверяется письмо из самой редак­ции.

— Ты брось. Я тебя знаю. Мне известны твои предвзятос­ти. Прекрати расследование.

Телефон замолк. Позднее я узнал, что в это время у него в кабинете сидел Воротников, тогдашний руководитель РСФСР. Журнал был российский, а не всесоюзный. Через какое-то время Викулову все-таки пришлось уйти из редак­ции. Но, к сожалению, нормального, уравновешенного, авто­ритетного человека туда назначить не удалось. Юрий Бонда­рев посетил Горбачева и настоял на назначении редактором Куняева, человека нетерпимого, превратившего журнал в один из антиперестроечных рупоров, оплотов социалистиче­ской реакции.