Сумерки (Размышления о судьбе России)

Яковлев Александр Николаевич

Наступило 23 декабря 1989 года, предпоследний день ра­боты Второго съезда народных депутатов СССР (12—24 дека­бря). С волнением пошел на трибуну. Во время подготовки доклада я упорно нащупывал его стилистику, тональность, меру компромиссных слов и положений. В конечном итоге принял решение представить строгий научно-исторический доклад. Разделил его на две части: сначала сделал упор на том, что сам договор был правомерным и отвечал интересам страны (что понравилось одной части аудитории), а затем уже говорил об аморальности «секретных протоколов», их правовой несостоятельности. Мне было понятно, что именно последняя часть и вызовет споры. Выступление продолжа­лось около сорока пяти минут. Закончилось аплодисментами.

Мне задали несколько

вопросов. Они не были трудными. Зал только начал переваривать сказанное. После перерыва должны были начаться прения. Но перед ними председатель­ствующий Лукьянов предпринял попытку не открывать их, что было тактически правильно. Он зачитал две записки.

«Учитывая глубокий, всесторонний и взвешенный харак­тер доклада товарища Яковлева, а также неуместность попы­ток выхода за рамки поручения Первого съезда, считаем воз­можным прения не открывать, а ограничиться принятием постановления. Депутаты Владиславлев и Бурлацкий». «Пред­лагаю прения по докладу товарища Яковлева не открывать. Принять предложенный комиссией проект постановления. Депутат Кириллов».

От себя Лукьянов добавил: «Кроме того, несколько депу­татов в перерыве сказали мне: посмотрите на проект, он под­писан всеми членами комиссии, завизирован, за исключени­ем одной маленькой оговорки. Поэтому депутаты предлагают не открывать прения. Но я должен с вами посоветоваться. Кто-нибудь настаивает на открытии прений?» С места крик­нули: «Нет!»

Решили прений не открывать, а начать обсуждение проек­та постановления. Вот тут все и началось. Первый же высту­пающий, поддержав содержание доклада, отверг текст поста­новления, объявив его чуть ли не оскорбительным для СССР, победившего фашизм. Другие предлагали принять к сведе­нию только 1-й пункт постановления. Третьи хотели ограни­читься докладом, приняв его к сведению. Противники поста­новления напирали на то, что нет подлинников секретных протоколов.

Но были убедительные выступления и в поддержку выво­дов комиссии, например речи Казанника, Вульфсона, Роя Медведева. Последний, в частности, сказал: «Я выступаю здесь как профессиональный историк и должен сказать, что за свою многолетнюю деятельность почти не встречал столь взвешенного, точного, ясного и совершенно справедливого документа».

В конечном счете, проект постановления, подготовленного комиссией, поставили на голосование. Проголосовало «за» — 1052 депутата, «против» — 678, «воздержалось» — 150. Пред­ложение не прошло. Не хватило 70 голосов. По правде гово­ря, я ожидал такого исхода.

Далее Лукьянов сказал, что поступило второе предложе­ние: принять только пункт 1-й постановления и приложить к нему доклад. Он зачитал этот пункт: «Съезд народных депу­татов СССР принимает к сведению выводы комиссии по по­литической и правовой оценке советско-германского догово­ра о ненападении от 23 августа 1939 года». И далее: «Доклад комиссии прилагается». Не прошло и это предложение. Тог­да приняли решение перенести данный вопрос на следую­щий день, поскольку утро вечера мудренее.

Удрученная комиссия осталась в зале заседаний и долго горевала. Я в сердцах бросил моим друзьям-«радикалам»: «Говорил же вам об осторожности, взвешенности, а вы рва­лись на баррикады». Все молчали. Предложил, чтобы утром я вышел на трибуну и сказал, что комиссия подает в отставку, поскольку ничего нового добавить не может. Предложение не поддержали. Отправился писать доклад с дополнительной аргументацией, а Фалин пошел дорабатывать проект поста­новления. Утром снова пришлось идти на трибуну. Усталый, как собака, и злой, как черт. Не выспался. На этот раз я ис­пользовал справку, данную мне Ковалевым, о передаче ар­хивных бумаг, в которых упоминались «секретные протоко­лы». Интуиция меня не подвела, эта бумага сработала.

Лукьянов практически настоял на том, чтобы снова уйти от прений. Он сказал: «Как видите, товарищи, значительная часть предложений, которые внесли депутаты, комиссия уч­ла, дала целый ряд поправок и пояснений к тому тексту, ко­торый вами получен.

Надо ли нам еще раз сейчас обсуждать или можно ставить на голосование проект с поправками, предложенными комиссией?»

Решили голосовать поименно. На сей раз результаты были другие: «за» — 1435, «против» — 251, «воздержалось» — 226. Число депутатов, проголосовавших «за», увеличилось почти на 400 человек. Я понимал, что принятое постановление явля­ется решающим этапом на пути Прибалтики к независимос­ти. Оно практически привело к серьезным изменениям во всей европейской ситуации, и не только европейской.

Упомяну об одном грустном для меня моменте по пробле­ме, связанной с пактом Риббентропа — Молотова. Однажды мне позвонил Борис Ельцин (он был уже президентом, а я работал в Фонде Горбачева) и сказал, что «секретные прото­колы», которые искали по всему свету, лежат в президент­ском архиве и что Горбачев об этом знал. Ельцин попросил меня провести пресс-конференцию, посвященную находке. Я сделал это, но был крайне удивлен, что средства массовой информации отреагировали на эту выходку вяло, видимо не понимая исторического значения события. Не могу сказать, что Михаил Сергеевич препятствовал работе комиссии, — не было такого. Но до сих пор не могу уловить логику его мысли и действий.

Нечто подобное произошло и с документами по Катыни. Мне было поручено поддерживать контакты с Ярузельским по этой проблеме. Я не один раз спрашивал в общем отделе ЦК, какие документы существуют в архиве Политбюро на этот счет. Ответ стандартный — ничего нет. Но однажды ко мне зашел Сергей Станкевич и сказал, что одним из научных работников Института всеобщей истории АН СССР обнару­жены архивные материалы конвойных войск, где есть доку­менты о расстрелах более двенадцати тысяч поляков. Я не­медленно встретился с директором института, профессором Чубарьяном. Он принес мне эти бумаги. Зная нравы аппара­та, сначала разослал копии документов в различные органи­зации (всего 5 экземпляров), а потом позвонил в общий от­дел Болдину. Последний заволновался и попросил немедлен­но прислать документы непосредственно ему. Но я направил их в канцелярию, где на документах поставили все необходи­мые печати. Тайна вышла из-под контроля. Суетное волне­ние Болдина еще раз убедило меня, что документы и матери­алы по Катыни находятся в архивах Политбюро.

И вот в декабре 1991 года Горбачев в моем присутствии передал Ельцину пакет со всеми документами по Катыни. Когда конверт был вскрыт, там оказались записки Шелепи­на, Серова и материалы о расстреле польских военнослужа­щих и гражданских лиц, особенно из интеллигенции (более 22 тысяч человек). Михаил Сергеевич сидел с каменным ли­цом, как будто ничего и никогда не говорилось по этому по­воду.

Возвращаюсь к парламентским делам. Когда подоспели выборы президента, то снова возникла та же проблема, что и с выборами депутатов. Я склонялся к всенародным выборам, но не был столь настойчивым, как раньше, перед выборами в парламент. Приняли решение избирать президента на Съезде народных депутатов СССР. На заседании Верховного Совета 27 февраля 1990 года я по просьбе Михаила Серге­евича взял слово. Перед своим выступлением переговорил с Николаем Травкиным, Михаилом Ульяновым, Сергеем Залы­гиным, Дмитрием Лихачевым, которые также высказались в пользу необходимости поста Президента СССР.

Вопросы, которые меня волновали тогда, я изложил в сво­ем выступлении. Привожу его основные положения, чтобы избежать вольностей в пересказе.

«Да, мы стоим на историческом рубеже. На рубеже в том плане, что наша еще хрупкая демократия требует новых им­пульсов, новых принципиальных шагов. Думаю, три вопроса имеют ключевое значение для определения нашего отноше­ния к идее президентства...

Первый: нужен ли нам президент? Мое глубокое и искрен­нее убеждение — абсолютно необходим, притом не столько сегодня, сколько на перспективу, мы опаздываем с введением этого института.