Сумерки (Размышления о судьбе России)

Яковлев Александр Николаевич

Михаил Сергеевич пришел на заседание только на сле­дующий день. Выступил. Остановился на речи Павлова и су­мел дезавуировать ее, но дальше не пошел, хотя у него была прекрасная возможность убрать еще до мятежа эту органи­зованную группу заговорщиков, продемонстрировав тем са­мым, что в стране есть власть и дееспособный президент. Ничего подобного предпринято не было, что и вдохновило сталинократию на активную подготовку к захвату власти.

Глава четырнадцатая

ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД КПСС

У XXVIII съезда была возможность решительно распрощать­ся со сталинизмом и сталинократией. Но и в новых условиях партии недостало ни здравого смысла, ни предвидения, что­бы влиться

в русло реальной жизни. И, в сущности, не выгля­дит парадоксальным, что после съезда партийная элита яв­но поехала в еще более реакционную сторону. В процессе са- мопожирания и одновременно в борьбе за выживание пар­тийная и чекистская номенклатура в 1991 году пошла на антигосударственный мятеж, что привело к хаотическому распаду страны и деформировало процесс эволюционного развития России по пути демократии.

Автор

Последний съезд КПСС уже забыт обще­ственностью, как и многие остальные, кроме, пожалуй, XX съезда и доклада на нем Хрущева. А зря забыт — это был предсмертный съезд партии, многолетнее царствование которой привело к трагедии России, её отсталости. Нет смысла докучать читателю рассказом обо всех съездах, в ко­торых я участвовал, в том числе и в их подготовке. Они в принципе похожи друг на друга. Стоит, пожалуй, упомянуть вкратце только о XXVII съезде и XIX партконференции.

XXVII съезд — первый времен Перестройки. Он работал с 25 февраля по б марта 1986 года. Не прошло и года после того, как состоялся апрельский (1985) Пленум ЦК КПСС, ко­торый был весенней ласточкой, возвестившей начало прак­тических изменений в жизни страны. Но когда сегодня чита­ешь стенограмму XXVII съезда, складывается впечатление, что в стране ничего серьезного еще и не произошло, что по земле гулял лишь легкий ветерок надежд.

Этот упрек отношу и к себе. Дело в том, что именно я воз­главлял рабочую группу по подготовке Отчетного доклада. Михаил Сергеевич решил на этот раз отдохнуть зимой в Пи­цунде, недалеко от Сочи, часто звонил мне, спрашивал, как идут дела с подготовкой доклада. Наконец пригласил к себе на юг. Погода там была прохладная, мы сидели в летней раз­девалке на берегу моря, в домашних одеждах, укрытые пле­дами и... спорили, без конца спорили. Я с улыбкой вспоми­наю те уникальные дни. Хмурая погода, по небу куда-то то­ропятся облака, на берегу плещутся сердитые волны, ветер порой забегает и к нам. И сидят в дощатой постройке люди и маются над каждым словом, каждой фразой, отстаивают свои предложения. Доходило и до мелких ссор. Но все схо­дились в одном — докладу предстоят серьезные испытания. Надо было умудриться пройти по тонкой проволочке слож­нейшего времени, причем без страховки.

Не могу не вспомнить две заключительные строчки из стихотворения Высоцкого «Мой Гамлет»:

...А мы все ставим каверзный ответ. И не находим нужно­го вопроса...

И вопрос, и ответ Перестройка все-таки нащупала в при­знании универсальности общечеловеческих ценностей, вне­ся огромный вклад в демократическую эволюционную рево­люцию.

Свои короткие рассуждения о самом XXVII съезде я нач­ну, пожалуй, с выступления Бориса Ельцина. Оно было похо­же на все другие, но именно его хочу процитировать, чтобы показать образ мышления и настроения верхушки власти то­го времени.

Борис Николаевич начал свою речь со следующих слов: «На одном из съездов партии, где были откровенные докла­ды и острые обсуждения, а затем делегаты выразили под­держку единства, Владимир Ильич Ленин наперекор скепти­кам с воодушевлением воскликнул: «Вот это я понимаю! Это жизнь!» Много лет минуло с тех пор. И с удовлетворением можно отметить: на нашем съезде снова атмосфера того большевистского духа, ленинского оптимизма, призыва к борьбе со старым, отжившим во имя нового. (Аплодисмен­ты.) Апрельский Пленум ЦК КПСС, подготовка к XXVII съез­ду, его работа идут как бы по ленинским конспектам, с опо­рой на лучшие традиции партии. Съезд очень взыскательно анализирует прошлое, честно намечает задачи на 15 лет и дает далекий, но ясный взгляд в будущее».

В

таком же духе если не думала, то говорила партийная элита. Я цитирую Бориса Ельцина вовсе не для упрека, а только потому, что через некоторое время он оказался в эпи­центре политических страстей и событий. Он-то сумел по­нять, куда бежит время, а вот многие другие руководящие номенклатурщики так и не проснулись.

На съезде, как и раньше, демонстрировалась подмена жизни привычным традиционным ритуалом. Хотя на са- мом-то деле за прошедший год произошло очень многое в на­строениях людей. Все бурлило. Но слова-то в партийном оби­ходе остались старые, постановления и резолюции — тоже, методы работы как бы закостенели. Меня и самого охватило недоумение, когда я через многие годы после съезда прочи­тал стенограмму речей. Психологическая аберрация, видимо, объяснима: жизнь потянулась к свету, а инерционное созна­ние номенклатуры продолжало тащиться по наезженной ко­лее.

Это противоречие очевидным образом отразилось и на докладе Горбачева. Мы явно не хотели пугать раньше време­ни собравшуюся властную элиту, но и не могли не сказать о проблемах, которые нуждались в незамедлительных решени­ях. Доклад отражал реальные противоречия не только в са­мой жизни, но и в верхних эшелонах власти.

За десять лет жизни вне страны я малость отвык от конк­ретной и весьма колоритной политической практики, кото­рая определяла психологию номенклатуры. На дачу в Во- лынское мы вызывали людей буквально пачками. И каждый хотел поговорить со мной лично, надеясь заручиться под­держкой в будущем. Они понимали, что коль заведующего отделом, а не секретаря ЦК, как это было раньше, назначили руководить подготовкой Политического доклада, то предсто­ит мое повышение по службе. Может быть, впервые в жизни я пожалел, что не обладаю даром литературно-художествен- ного сочинительства, ибо психологического материала для произведений любого жанра — драмы, комедии, трагедии — было более чем достаточно.

Итак, уже в самом начале доклада было сказано: «Прой­денный страной путь, ее экономические, социальные и куль­турные достижения — убедительное подтверждение жиз­ненности марксистско-ленинского учения, огромного потен­циала, заложенного в социализме, воплощенного в прогрессе советского общества. Мы вправе гордиться всем свершен­ным за эти годы — годы напряженного труда и борьбы!»

Аплодисменты! Аплодисменты политической трескотне. И каждый раз, когда звучала хвала партии и социализму, звучали дружные аплодисменты пяти тысяч человек — де­сять тысяч ладоней. Но в этом же докладе звучали острые фразы об инертности, застылости форм и методов управле­ния, нарастании бюрократизма, о догматизме и начетничест­ве. Слова те же самые, что и раньше, но контекст, в котором они произносились, был другой, более живой и беспокой­ный, я бы сказал, более тревожный.

Прозвучали стандартные слова об империализме, о том, что основное содержание эпохи — это переход от капитализ­ма к социализму и коммунизму, об общем кризисе капита­лизма. Однако замечу, что эти глупости были не только данью партийной инерции, но произносились и для того, чтобы за­маскировать ключевую фразу доклада. Она звучит так: «Труд­но, в известной мере как бы на ощупь, складывается проти­воречивый, но взаимозависимый, во многом целостный мир».

И вот, когда я пишу о лукавстве того времени как образе поведения перестройщиков, я имею в виду приемы, один из которых я только что продемонстрировал. Сладкую риторику проглотили с удовольствием, а вот значение слов о целостном и взаимозависимом мире не сразу дошло до сознания. А как раз они-то и носили принципиальный характер, означавший радикальный отход от марксизма, его установок на классо­вую борьбу и мировую революцию, ставили под сомнение не­избежность и необходимость борьбы двух систем. Практиче­ски это был первый сигнал об императивности глобализации основных мировых процессов, прозвучавший на высшем по­литическом уровне в условиях еще старой системы.