Сумерки
Шрифт:
Дух городовой рати оставался бодрым; мещане-католики жадно ловили вести, и лица их вытягивались, когда беженцы описывали им грабежи и зверства шляхты. Каждый дрожал за своё добро, за жизнь, и всеобщий восторг по случаю близкого прихода католического войска гас с каждым часом. Томительное ожидание, точно страшный кошмар, охватило души лучан.
И вот ожидаемое пришло однажды ночью, точно первый снег после ясного солнечного дня. Поздно вечером старый Юрша сидел с племянником на выступе начальной вежи и, подперев рукой голову, грустно смотрел на далёкие, потемневшие над Стырем леса. Там, за ними, в двух милях от Луцка, раскинулись сёла, поля, луга, и там на голой равнине должно было разыграться или уже разыгралось решающее действие драмы польско-русского
— Прости, достопочтенный дядя. Ты привёл меня сюда на башню, но не говоришь зачем!
Юрша точно пробудился от сна.
— Зачем? — спросил он протяжно. — Хотел поговорить с тобой с глазу на глаз. В толпе ратников и челяди ни на минуту не остаёшься с самим собой или наедине со своими. Хотел спросить тебя, будешь ли ты здесь или, может, поедешь на восток? Завтра уезжает князь Нос. Ты мог бы отправиться с ним.
— Я?.. На восток?.. Зачем? — удивлённо спросил юноша.
— Известное дело зачем! У тебя пожалование великого князя. И ты и Грицько можете ехать, если только пожелаете. Тут будет осада.
Андрийко вспыхнул.
— Неужто, дядя, ты мог подумать, что я её испугался? — спросил он запальчиво. — Или я вам здесь не пригожусь?
— Не горячись, Андрийко, не лотоши! Знаю я отлично, что ты осады не боишься и твоя помощь очень бы нам пригодилась. Но знаю и то, что отсиживаться многие недели, а может, и месяцы в стенах крепости не очень-то улыбается молодым людям. На татарском пограничье тоже, конечно, не рай. И там найдётся работа и ратное поле для рыцаря.
Андрийко пытливо поглядел воеводе в глаза и покачал головой.
— Я осады не боюсь, а вот ты, дядя, её боишься, — ответил он после минутного молчания.
Воевода вспыхнул.
— Что?
— Не я, а ты, — повторил Андрийко, — и боишься не за себя, а за меня, за надежду рода Юршей! Верно?
Воевода молчал.
— Но это, — продолжал горячо юноша, — это значит, что ты не веришь в победу великого князя и в успех обороны. Или, может, не так?
Воевода опустил голову.
— Так, сынок! — ответил он. — Я верю в смелость Свидригайла и его воинов, но не верю в победу. И хотя у шляхты западное оружие, ручные самострелы и хорошо обученные к пешему бою чешские наёмники, всё это пустое. Не опасаюсь этого я. У нас зато сила, любовь к земле и православной вере, а не жажда к наживе, к деньгам… Не сражения боюсь, а лукавства. Шляхта не победит Свидригайла, а перехитрит его. Вот в чём дело! Ударит исподтишка, н ударит крепко, и тогда мигом разбежится малодушное боярство, останутся лишь князья с дружинами. Дружины же малочисленны, а князья в вечной вражде. Разбитый Свидригайло не сможет помочь Луцку, это точно! И тогда на развалинах замка погибну и я, погибну охотно, если буду знать, что ты далеко в безопасности и счастлив. Поезжай к Носам…
— Нет, дядя дорогой, не поеду я из Луцка никуда, разве по твоему велению. А ты не захочешь прогнать меня вопреки желанию, вопреки клятве, которую я дал перед господом, бороться за народное дело.
Юноша умолк и, затая дыхание, вслушивался в долетавшие с реки ночные звуки. Ночь выдалась тёмная., безлунная, беззвёздная, только где-то на юге горели огни стана. Чей он был? Польский? Русский? А может, тот и другой, кто знает?.. Туда ещё до обеда послали лазутчиков, но они не вернулись.
— Народное дело! — воевода тяжко вздохнул. — Эх, кабы великий князь на малую толику осознал бы его! Отобрал по сёлам каждого десятого мужика, дал бы ему свободу, наделил землёй, перевёл не на замковую, а на боярскую службу, и тотчас выросла бы стена, о которую разбились каверзы всего мира, а не то что шляхты. Таковы были и гуситы! Необученные, слабо вооружённые, они вели войну со всей Германией, с самим римским цесарем и побеждали не раз и не два… Эй! Дайте нам двадцать тысяч таких паробков, как у Грицька, не страшился бы я ни за свою, ни за твою судьбу, ни за Луцк, народ и веру отцов. А так…
Громкий конский топот на дороге, ведущей из города, заставил воеводу
— Мне кажется, это Горностай! — радостно воскликнул Андрийко и кинулся навстречу гостю.
И в самом деле, минуту спустя, на площадке башни появился Андрийко, ведя под руку приятеля.
XX
Горностай рассказал воеводе о том, как, проводив беженцев в Дубно, он вернулся, чтобы бок о бок с Андрием выдерживать осаду.
— Осаду! — воскликнули одновременно дядя и племянник, — значит, Свидригайла разгромили!
— Перехитрили! — поправил Горностай.
— Я так и знал! — бросил воевода. — Пойдём вниз, расскажешь, как было.
Они спустились по лестнице в просторную светлицу, сразу же под площадкой. Тут сидела попеременно дежурившая на веже стража… По приказу воеводы ратники сошли вниз, а Юрша и двое друзей уселись на лежанках, покрытых медвежьими и конскими шкурами. Тут Горностай и рассказал о разгроме на Стыре. Сам он в битве не участвовал, а слышал лишь всё из уст молодого Загоронекого, который после поражения встретился с ним по дороге в Степань.
По рассказу Загоронекого получалось, что литовско-русская рать стала вдоль Стыря у брода на виду польских полков. Никто покуда не предполагал вступать в бой. Через реку переправлялись без конца биричи и королевские посланцы, шла беспрерывная переписка, и казалось, государи наконец договорятся. После нескольких дней переписки и переговоров Свидригайло велел князьям, вельможам и всей придворной службе садиться на коней. Из любопытства двинулось с ним и боярство, хотя старый Монтовт умолял их не покидать стана. Остались одни немецкие наёмники, боярские дружины да челядь. На той стороне реки их прибытия ждали король, канцлер, князь Земовит мазовецкий и несколько панов из передней рады, а за ними стали в полном боевом порядке малопольские и великопольские рыцари с дружинами. Сигизмунд Кейстутович, Монтовт и князь Олелько Володимирович предостерегали Свидригайла, но тщетно. Так, в нарядной одежде, с утра уже пьяный, он и доехал до брода, не отдав иа случай нападения никаких распоряжений. Толпа бояр с песнями и пьяными выкриками следовала за ним.
Но едва лишь конь Свидригайла ступил в воду, как польские полки сорвались с места и, с копьями наперевес, набросились на невооружённую дружину великого князя. Поднялся крик, шум, все кинулись врассыпную, немного нужно было, чтобы погшл в плен или погиб великий князь. К счастью, он успел втиснуться в толпу ехавших позади него бояр, и они защитили его. Но и бояре без кольчуг, копии, шлемов не выдержали натиска и пустились наутёк, устилая землю окровавленными телами. И лишь когда князь Олелько вывел немцев и ратников и задал хорошую трёпку зарвавшимся всадникам, шляхта поспешила отступить на другую сторону реки. Однако боярство уже разбежалось, а их дружины тотчас после битвы покинули стан. Один повезли по домам тела своих господ, другие последовали за бежавшими. Осталось лишь около пятисот волынцев. Старый Монтовт передал им наказ великого князя отправляться ноя; начало Юрши оборонять Луцк. Сам же Свидригайло ускакал в Степань на Горыни, княжьи дружины были наполовину перебиты, бояре разъехались, а от великокняжеского вспомогательного полка не осталось и трети. Вести дальнейшую борьбу не было сил.
Горностай окончил свой рассказ. Впечатление от описанной им картины у двух его слушателей было разное. Аидрия, не верившего до последней минуты в победу поляков, словно обухом по голове ударили. Неприязнь Свидригайла к холопам и запрет восстания вырвали из рук народа оружие, а бестолковщина, недомыслие и безрассудство доконали всё прочее.
— Грустную ты, братец, историю нам рассказал, — заметил Андрийко, — и она будет продолжаться в таком же духе, если великий князь не обратится в другую сторону… Мне кажется, что Грицько правильно говорит…