Сумерки
Шрифт:
— А о чём именно? — заинтересовался Горностай.
— Что великий князь боится холопской свободы.
Зато воевода выслушал всё совершенно спокойно и только махнул рукой.
— Я так и знал, — сказал он, — и ты, Андрийко, прав. Но всё-таки не следует терять веру в будущее. Рано или поздно кто-нибудь протянет руку народу и вернёт ему свободу и независимость. И тогда мы станем во главе его сил. А тем временем будем оборонять Луцк. И покамест мы живы, шляхта его и не понюхает.
— Дождёмся, досточтимый воевода, бояр! — вмешался Горностай. — Они, самое позднее, завтра утром подоспеют;
Воевода захохотал так громко и от души, что молодые люди невольно заулыбались.
— Удивляетесь, ребята, моему смеху? — спросил воевода. — Не удивляйтесь!
— Почему? — спросил Андрийко. — Неужто вы не хотите, чтобы они нам помогли?
— Храни и оберегай меня господь от таких помощников! Конечно, люди они смелые и отважные. Но ты сам знаешь: всяк боярин — воевода. Никого не слушает, рвётся совершать подвиги, изводит силы, а в помыслах — как бы выскочить перед всеми прочими, и, чуть что, обижается на воеводу и всё делает по-своему. Сгинь, пропади, чур с ними! А теперь ступайте, хлопцы, ужинать, а я пойду осмотрю ворота!
Приятели уселись ужинать в каморке над задними воротцами замка. Андрийка, вопреки обыкновению, выпил мёду и растревожил себя и уставшего с дороги товарища, который только теперь раскрыл перед Андрием душу.
— Ты удивляешься, что я вернулся, — начал он, — в то время как Олександр Нос точно сгинул? Послушай и поймёшь. Негоже было плести вздор старику-воеводе про Грету, но тебе я расскажу всю правду. Перво-наперво не равняй меня с князем Олександром. Он князь, у него дружина, служба, он должен быть примером для других. А я или ты? Мы только овцы в стаде. Ныне конь конём, а завтра кол колом…
— Конечно, а позор?..
Горностай вспыхнул.
— Это правда, что позор, — согласился он, — но мы ведь молодые, простые бояре. Нам дозволено порой быть людьми, мы не князья, на которых глядят тысячи. Иначе на кой чёрт мне кланяться князьям? Нет у нас дружины, и никто нам не оказывает почести, зато нам малость посвободнее, а ты не знаешь, Андрийко, до чего сладки объятия женщины!
Андрийко вздрогнул и невольно потёр лоб рукой. Слова товарища задели за больную струнку, звонко отозвавшуюся воспоминанием об Офке… А Горностай тем временем рассказывал о Грете:
— Пока я жил в замке, а Грета в городе, я не спрашивал, люблю ли её или нет. Просто бегал к ней, подобно рыкачу оленю в весеннюю пору. А она?.. Она отдавалась наслаждениям со всем пылом здоровой, страстной женщины. Но, понимаешь, любовница не жена, и женщина не девушка, сходиться с милой в тихой спальне — ещё не любовь, хоть и манит, заполняет время, но не заполняет жизнь. Когда мы в постели нашёптывали друг другу слова любви, голосок её был для меня как музыка, но потом она стала ко мне липнуть, когда мы останавливались на ночлег, мне быстро надоела её болтовня. И всё-таки было уютно и тепло, ведь я люблю и то и другое!
Горностай лениво потянулся, вздохнул и отхлебнул глоток мёду. Андрий криво усмехнулся.
— Знаю, — бросил он, — но не понимаю, как можно подобным бахвалиться. Я не испытал ещё сладости любовных ласк и потому, может, считаю их сокровенной святыней, предназначенной лишь для одной избранницы сердца. И мне сдаётся, что в объятия разврата кинуло бы меня только отчаяние!..
Горностай засмеялся.
— И я так думал! — сказал он и небрежно махнул рукой. — Но потом понял, что любовь и любовные утехи не одно и то же. Потому-то с любовницей не ахают и вздыхают, а любимую девушку не тащат в гречиху.
— Может быть! — согласился Андрийко, уловивший в словах товарища преимущество зрелого мужа
— Я люблю уют и тепло! — повторил Горностай, — В наших краях поволочиться за женщиной не просто, украинки гонят навязчивого нахала из хаты кочергой, полячки и немки легче поддаются на уговоры, вот я. не скупясь, их и расточал. Как-то говорю Грете: «Оставим обоз, а сами поедем куда-нибудь в Кременец. Олеськ или Тернополь, либо на восток в Йолтушков, там у меня хата и огород! Там переждём бурю. Неохота мне ютиться по пещерам да трястись по ухабам». Тут Грета, чёрт бы её драл, как вспылит, как раскричится! «Думаешь, — говорит, — я в Луцке одна-одинёшенька? Меня-де повсюду знают и чуть что — всё расскажут Гецу. Или ты воображаешь, зазнайка несчастный, я брошу ради тебя Геца? Он почтенный и почитаемый мастер, и я его люблю, уважаю и боюсь, как и положено женщине, а ты что за птица? Кто ты такой, чтобы я с тобой поехала, разве я шлюха какая или мещанка-подросток, чтобы бежать с рыцарем-сорвиголовой? Ни то, ни другое, и запомни это! И держись за мою юбку, а не хочешь, ступай с богом иа все четыре стороны! Не бойся! С моим лицом, станом и грудью я всегда найду себе ласкового боярина для развлечения!» Вот такое она мне наговорила. Как услыхал я про Геца, поднялась во мне желчь, и поучил бы я её нагайкой по белым плечам, чтобы понимала разницу между мною и Гецом и кому можно наставлять рога, а кому нет, но как услыхал дальше, что она любит и уважает его, разобрал меня смех, да и стало малость стыдно. Ведь в самом деле я был только бояричем «для обслуживания», а это, пожалуй, ещё похуже шлюхи. Ха-ха-ха!
Горностай захохотал.
— Так вот почему ты вернулся! — заметил, улыбаясь, Андрийко. — Теперь понимаю. Что ж! Здесь пригодишься.
Они разошлись и легли спать.
На рассвете Андрия и Горностая разбудил громкий шум, лошадиный топот, скрип возов, собачий лай и крики челяди. Боярство возвращалось с битвы на Стыре, гарцуя на борзых конях, в блестящих латах, с разгорячёнными лицами. Среди статных юношей и грузных зрелых мужей царил бодрый рыцарский дух; не было заметно ни угнетённого настроения, ни неверия в собственные силы. Очевидно, луцкая твердыня вливала в них отвагу, а поражение лишь рассердило и наполнило сердца жаждой мести, как пущенная в медведя стрела. Однако порядка в отряде не замечалось. Тщетно старался возглавлявший их старый Монтовт успокоить самых прытких, крикливых молодцов либо гордых вельмож. Правда, покорились они только из уважения к его седой бороде или если приказ исходил бы от самого великого князя. Махнув в конце концов на них рукой, Монтовт отправился к воеводе. Вышел и Юрша, и они встретились в дверях. Воевода поклонился старшему по возрасту вельможе, а тот с раздражением объявил, что по велению великого князя привёл для Луцка городовую рать.
— Ваша милость, видать, устали, — заметил вежливо Юрша. — Андрийко! Принеси гостю стул и ковёр!
— Боже сохрани! — воскликнул Монтовт. — Если я сяду, сразу же явятся Загоровские, Бабинские, Кирдеи и все те, кто считает себя равным с тобой и мной. Разве если велишь принести с десяток лавок!
Воевода засмеялся.
— Вижу, твоей милости надоели подначальные, — заметил он.
Вельможа схватился за голову.
— Ох, до чего же надоели! Воевать хочет каждый, а подчиняться никто. Смилуйся, сними с меня, старика, непосильное бремя! Я человек в летах, мне не боярами верховодить, а тиунами, войтами да путными слугами. Хрен им в голову!
— Гм! А что же мне, младшему, с этими «защитниками» делать? — спросил Юрша.
— Да ведь они отчаянные храбрецы!
— Храбрецы? Тем хуже, значит, они либо без нужды с бухты-барахты сложат головы, либо друг другу или мне глаза повыцарапают. Или, чего доброго, сдадут Луцк только, потому, что я хочу его оборонять. Они народ опасный, ведомо тебе это не хуже моего. Зачем ты их сюда привёл?
Великий князь велел.
— Свидригайлу они повинуются, он великий князь, и тебя уважают и порой слушают как убелённого сединами мужа. Ну, а меня?