Свечи на ветру
Шрифт:
— Мяу!
Куда уж бедному деду было с ней тягаться. Бестолковый, вспыльчивый, упрямый, он суетился, кричал на бабушку, а та только еще больше злилась и обзывала его всякими обидными для часовщика и мужчины словами.
— Баба! Баба! — обрушивалась она на него, как будто сама не была бабой. — У кошки поучись!
— Не буду ластиться. Не буду мяукать, — храбро защищался дед.
Уж до чего бабушка меня любила, но и я не мог сравниться с нашей кошкой. Со мной старуха никогда не садилась вместе есть, а с кошкой и завтрак делила, и обедала, и ужинала чем бог послал. У кошки даже
Охотиться за мышами у кошки не было никакой надобности. Чтобы размяться и совсем не разжиреть, она иногда устраивала охоту на дедовы часы. Ухватится за длинную цепочку и давай таскать по дому. Дед вскакивал и принимался гоняться за ней, как за нечистой силой.
— Брысь! — вопил дед. — Брысь! Даниил! Помоги забрать у этой бездельницы часы господина Каганаса!
Мы гонялись с ним вместе за кошкой, но я совсем не спешил забирать у неё часы господина Каганаса. Мне было весело, а дед хватался за грудь, опускался на топчан и, тяжело дыша, произносил свои любимые слова:
— Все против меня. Все против меня.
Не было года, чтобы кошка не приносила по шесть, а то и по семь котят. Бабушка складывала их в мешок и уносила на речку.
— Скоро в нашей речке котят будет больше, чем рыбы, — ворчал дед.
— А ты их прокорми! — сердилась старуха. — Ты меня не можешь прокормить.
Кошка подошла к кровати и стала ластиться ко мне. Иосиф нагнулся, хотел было поймать ее, но та оцарапала его, и он отдернул свою кривую, заскорузлую, как корень, руку. — Ты уж, брат, не обессудь. Без старухи не могу… Погоди… Придет с базара — поговоришь… Хотя вряд ли она ее одолжит.
Дед вдруг осекся и прислушался. Его заросшие волосами уши уловили негромкие, но твердые шажки бабушки.
— Вы уж лучше побеседуйте наедине, — сказал дед и заковылял к себе в комнату.
— У меня что-то часы барахлят, — пытаясь отплатить старику за доброту, пробасил могильщик. — Я их тебе как-нибудь подброшу.
Одноногий собирался подбросить деду свои часы с незапамятных времен. Я слышал это и на кладбище, и на богослужении — они с дедом всегда молились рядом, и на берегу речки, и в кабаке. Но могильщик так и не подбрасывал их. По-моему, у него вообще часов не было. Он их просто придумал от жалости к деду. В самом деле, кому нужны на кладбище часы? Никому.
Бабушка вернулась с базара не одна. Из плетеной корзины выглядывали два гуся. Их длинные белые шеи тянулись вверх, как стебли.
— Что здесь делает мой бывший жених? — хмуро спросила бабушка и поставила на пол корзину.
Казалось, она спрашивала не у меня, не у Иосифа, а у гусей.
Гуси враждебно покосились на одноногого, на кошку и для острастки загоготали.
— Тебя жду, — ответил ее бывший жених. — Дело есть.
— Дело? — бабушка никак не могла взять в толк, что ему от нее надо. — Хочешь, чтоб я тебе перину набила?
— Не хочу, — пророкотал могильщик. — На кой ляд мне, одноногому, перина?
— Замуж я уже за тебя не пойду, — усмехнулась бабушка.
— Он пришел за кошкой, — объяснил я.
— За кошкой?
— Одолжи мне на недельку свою барышню, —
— Кладбищенские мыши — невкусные. Она не станет их есть, — сказала бабушка и глянула на гусей. Те громким гоготом ее поддержали.
— А ты что, их пробовала? — заступился за свое кладбище одноногий.
— Ты был грубияном и грубияном остался, — рассердилась бабушка. — Я потому за тебя и не пошла.
— Ты бы не только пошла, ты бы побежала, если бы не она, — могильщик взял деревяшку и стал раскачивать ее на руках, как ребенка. — Баю, баюшки, баю…
Когда-то, в далекую пору, когда могильщик еще в могильщики и не метил, когда были у него, как у всех порядочных людей, две ноги, он сватался к моей бабушке. Говорят, дело уже шло на лад, но тут, как назло, началась война и могильщика забрили в солдаты. Бабушка-невеста терпеливо ждала его, хотя от него долго не было ни слуху ни духу — как в воду канул. В местечке все считали его погибшим, родители, и те смирились с его гибелью, и даже отслужили заупокойный молебен, приняв на душу тяжкий грех, ибо, как позже выяснилось, они оплакивали живого. Только бабушка-невеста не верила в его смерть, и господь бог вознаградил ее за веру — вернул его живым и почти здоровым. Казалось, через месяц-другой молодые люди справят свадьбу, заживут вместе, но помешали костыли — деревяшки тогда еще у могильщика не было.
— Причем тут костыли? — заливалась слезами бабушка-невеста.
— У жениха моей дочери должны быть две ноги, — не уступала ее мать. — Все у вас должно быть поровну.
— Все у них не может быть поровну, — пытался спасти положение бабушкин отец. — Мужчина есть мужчина, женщина есть женщина.
Ничего не помогло.
Бабушка, как она сама рассказывала, долго убивалась, пока наконец ей не подсунули дедушку. Я до сих пор не понимаю, как его подсунули — через дверь ли, через окно ли, — но раз бабушка говорит, значит, так оно и было.
— Я тебе через неделю верну твою кошечку. Ничего с ней не случится, — уверял одноногий.
— А чем ты меня отблагодаришь? — спросила бабушка и бросила взгляд на корзину, где, намаявшись от гогота, дремали неугомонные гуси. Бабушка, видно, была очень довольна покупкой. В другие дни старуха долго приценивалась к птице, щупала ее, взвешивала, подбрасывала руками в воздух, выщипывала для пробы перья, поругивала хозяйку, а тут, видно, как пришла, так и купила, быстро и недорого.
— Ты же знаешь, чем может отблагодарить могильщик, — пробасил одноногий.
— Типун тебе на язык!
— С тобой и пошутить нельзя.
— Пол-лита за мышь? Идет? — спросила бабушка и засмеялась.
— Ну и цена! Захочешь сам стать кошкой, — проворчал одноногий.
— Ладно, ладно. Бери, пока я в городе буду. Даниил, помоги поймать ее. А я пойду отнесу гусей к резнику.
Я ловил кошку и во мне все пело: я поеду в город, я поеду в город.
Всю ночь я не смыкал глаз. У меня слипались веки, я зевал, проваливался ненадолго во что-то в теплое и мягкое, как нагретый мох, но просыпался, боясь, упаси боже, разбудить бабушку. Ведь я мог нечаянно закашлять во сне от радости или, на худой конец, чихнуть.