Свечи на ветру
Шрифт:
— Чему научился твой отец? — спросил он неожиданно и резко.
Хаим все равно меня не поймет, подумал я и бросил топор на пол.
— Я старый человек, Даниил, и могу сказать одно: ничего не меняй, пока сам господь не изменит. Только не говори, как твой отец, будто его нет. Господь есть и пребудет вовеки. И уж если он вложил тебе в руку лопату, то не променяй ее ни на перо, ни на винтовку. Доверься всемилостивейшему и смирись.
Огонь освещал лицо Хаима, и оно казалось прозрачным, как кисея на окнах.
— Нет, —
— Каким?
— Как вы.
— А какой, по-твоему, я?
Я не отважился сказать ему. Разве Хаим виноват в своем несчастье?
— По-твоему, я несчастен, да?
— Да, — с облегчением сказал я.
— В местечке все так думают. Но это неправда.
— Неправда?
— Я счастлив. Потому что, кроме веры, у меня ничего нет. И мне не надо ее продавать, как господину Натану Пьянко свою мебельную фабрику. Не надо бежать от нее, как Иохельсону от Гитлера. Моя вера сильней Гитлера… И русских она не боится.
Хаим говорил с каким-то озлоблением, пот покрыл его лоб, он свирепо заикался и все время ворошил угли, словно боялся, что, когда они потухнут, он и сам замолкнет навсегда.
— Твой отец не верил в бога, — выдохнул служка. — Но он верил в другое, как в бога. Вот и тебе пора.
— Что?
— В шестнадцать лет человек должен во что-то верить. Боже, как стало тепло!..
Хаим вытер пот со лба, и лоб его, непомерно большой, почти не тронутый морщинами, показался мне таким же прозрачным, как его озаренное пламенем лицо и кисея на окнах. Больше не о чем было говорить, но я не двигался, смотрел на огонь и впервые видел в нем и отца, и бабушку, и Иосифа, и самого служку Хаима, как будто все у меня было позади.
Когда я вышел на улицу, я дал себе зарок не приходить больше к Хаиму. Он все равно ничего не может, только опутает своими проповедями, как проволокой, только дохнет на тебя своей неприкаянностью, как метель стужей, и не отогреешься. Но к кому же мне ходить? Кроме Пранаса и Юдифь, в местечке никого не осталось, с кем я мог бы посоветоваться. Лео Паровозник? Опять начнет про свою вывеску. Ему еще, чего доброго, взбредет в голову вывести свое имя и звание по-немецки, так, на всякий случай. Был Иосиф, но его не стало. Почему не стало?.. Может быть, его удалось спасти? Он и не из таких переделок выкручивался.
Я добрел до местечковой гимназии и остановился у железной ограды. Там, за окнами, корпят над тетрадками Вильгельм и Юдифь. Скоро кончатся уроки, и она выбежит в своей ворсистой меховой шубке.
Подожду, решил я и встал под дерево.
Юдифь выбежала не одна, с подружкой, дочерью нашего местечкового пристава Кристиной, сведшей с пути истинного сына мясника Гилельса Ассира.
— Роден! — заверещала Юдифь. — Роден! — Она подбросила вверх свой гимназический ранец, уронила его, неловко потянулась за ним и сама шлепнулась в снег. Юдифь лежала, ошалело дрыгая ногами в теплых шерстяных
— Ну что же ты стоишь, Даниил? — деланно взмолилась Юдифь. — Подай же даме руку.
Под громкий смех Кристины я протянул Юдифь руку и помог подняться. Она ухватилась за нее и долго не отпускала.
— А теперь отряхни меня!
Грудь и спина у нее были белые, и я начал со спины с такой осторожностью, как будто Юдифь была из фарфора.
— Смелей, смелей, — подбадривала она меня.
Моя рука скользила по ее спине, как скользит кораблик по тихой заводи.
— Чисто, — сказал я и зашел спереди.
— Спереди я сама стряхну, — сказала Юдифь и принялась нещадно колотить кулачками по двум антоновкам, выпиравшим из-под ворсистой шубки.
— Проводи нас, Даниил, — сказала Юдифь. — Тебе же все равно, наверно, делать нечего.
— Нечего, — согласился я и покорно последовал за ними.
Мы шли втроем по местечку, и из всех окон — я в этом был уверен — на нас глядели люди и качали непривыкшими к удивлению головами. Слыханное ли дело, чтобы дочь пристава и дочь доктора разгуливали среди бела дня с местечковым могильщиком?
По правде сказать, я и сам не верил, что иду с ними рядом, но я шел и мне было хорошо, очень даже хорошо. Все вокруг неожиданно преобразилось: и немощеная улица, и снег, и шпиль костела, и полицейский участок. Казалось, из местечка исчез не господин Натан Пьянко, а что-то, преследовавшее меня сызмальства, сгинуло кладбище, пропал страх и остались только Юдифь и дочь пристава Кристина.
Вскоре исчезла и Кристина, и мы остались с Юдифь одни на всем белом свете.
— Почему ты молчишь, Даниил? — спросила она.
— Молчать хорошо.
— Кому хорошо, а кому плохо. Говори, — приказала Юдифь.
— Что-то не говорится, — сказал я.
— Рассказывай о себе.
— А что рассказывать?
— О своем доме… о семье…
— У меня нет дома. И семьи нет.
— Но была же.
— Была.
— Говорят, твой отец сидел в тюрьме.
— Да, — сказал я.
— Говорят, он коммунист.
— Не знаю.
— Где он сейчас?
На самом деле, где он сейчас, подумал я. Война в Испании закончилась. Так сказал Лео Паровозник. Наверно, портные проиграли. Какие из портных военные?
— Не знаю, — сказал, я.
— А я всегда знаю, где мой отец, — сказала Юдифь. — Но это ужасно скучно.
— Почему?
— У каждого должна быть тайна. У тебя она есть?
— Нет, — соврал я.
— А у меня есть, — сказала она и рассмеялась.
Идти рядом становилось все трудней. От вопросов Юдифь перехватывало дыхание, я громко сопел носом, но она как будто не замечала моей растерянности.
— Хочешь, я тебе открою свою тайну?
— Никому не выдам, — заверил я.