Свечи на ветру
Шрифт:
Мерно тикали часы. Казалось, по стене расхаживает сеятель с лукошком и разбрасывает пригоршнями ядреные тугие зерна. Они сыпались на мою голову, лицо, глаза, и мысли мои вернулись к Иосифу. Он незримо вошел в избу, опустился на табурет, напротив моей кровати, и уставился на мои ноги в диковинных Ассировых ботинках. Иосиф глядел на коньки, на их стальные сверкающие лезвия, и взгляд его был непроницаем, но в той непроницаемости нет-нет да вспыхивал керосиновый фитиль, и тогда все на миг освещалось, как при вспышке молнии: и сам Иосиф, и я, и Кристина, и Ассир с его диковинными ботинками.
Как же так получилось, пронзило меня, даже о господине приставе я думал, а вот про Иосифа забыл.
Я уже собирался было сунуть ноги под одеяло, чтобы не гневить могильщика (его присутствие я чувствовал еще более отчетливо, чем тикание часов на стене), как вдруг до моего слуха дошел звук, менее всего похожий на стук в ставню.
— Кто там? — спросил я издали и еще раз прислушался.
— Я, — ответил голос по-литовски.
Неужели господин пристав, подумал я и весь сжался.
— Никого нет, — сказал я на всякий случай.
— А мне никто, кроме тебя, не нужен.
Я слез с кровати, подошел к окну и выглянул во двор. Боже праведный, Пранас! Вот уж кого не ожидал!
— А я думал: пристав.
Пранас скатал снежок и запустил в меня, попав в переносицу.
— Ты что, драться пришел?
— Ага, — оскалил зубы Пранас.
— Больше в местечке не с кем?
— Другие сразу нюни распускают, а ты, Даниил, никогда. — Он снова оскалил зубы и протянул мне руку.
Только в избе я заметил, как он вырос. Пранас снял шапку и зачесал густые волосы, прикрывавшие крупную голову с большими, как дупла, ушами. Нос у него тоже был крупный с широко вырезанными ноздрями, напоминавший ствол дробовика и грозно нависший над верхней вывороченной губой. Под светлыми, как бы припорошенными песком, бровями подснежниками голубели глаза, и голубизна их была по-вешнему пронзительной и бездонной.
— Вырядился же ты в честь пристава! — хохотнул Пранас.
— Не нравится?
— Очень даже нравится. Хоть бери и — на грядку.
— Так уж на грядку? — обиделся я.
— Больно уж вид у тебя потешный.
Стрелка часов подкралась почти к пяти. Видно, Ассиру и Кристине не суждено встретиться на кладбище, посидеть в избе и вдоволь нацеловаться. Господина пристава и мясника Гилельса на мякине не проведешь. У каждого из них в местечке свои доносчики: одни за доносы получают жалованье, другие — на даровщинку кусок мяса. Бог свидетель, я сдержал свое слово, прождал почти до пяти, но больше я ждать не могу.
А может, Юдифь не придет? У доктора Гутмана, наверно, тоже есть в местечке глаза и уши. Тот же Рувим Столярчик. Он кого угодно продаст, если найдется покупатель.
— Есть известие о твоем отце, — сказал Пранас.
Поначалу мне показалось, будто я ослышался, но не отважился переспросить. Часы вдруг затикали так громко, а стрелка завертелась с такой быстротой, что я ухватился за край стола и занозил руку.
— Приходи завтра вечером к рыбаку Викторасу, — сказал Пранас.
— Он жив?
— Там все узнаешь.
— Он жив?
— От тебя ничего не утаят, — Пранас отвел взгляд, и я все понял.
— Придешь?
Я молчал.
— Там очень жарко, — сказал он мне. — От костров.
— От костров?
— Ну да, — сказал Хаим. — В других местах нас расстреливают, вешают, а там евреев сжигают.
— Кто сжигает?
— Монахи, — сказал Хаим. — А почему ты о ней спрашиваешь?
Служка Хаим говорил о какой-то другой Испании, вовсе не о той, которая сманила моего отца Саула. В его Испании не было монахов, а были немцы с пушками и самолетами.
Одно время она мне снилась, Испания моего отца Саула. Под высоким синим небом цвели причудливые деревья. По деревьям лазили обезьяны. Они дразнили моего отца и швыряли в него плоды, круглые и желтые, как осень.
После войны, думал я, он вернется и привезет мне обезьяну, такую, какую в позапрошлом году показывали на рыночной площади в цирке. На обезьяне можно неплохо заработать. Это тебе не коза и даже не ломовая лошадь. Разъезжай себе по всей Литве, бери за показ по десять центов с человека. Так думал я, пока однажды Лео Паровозник не сообщил мне печальную новость: никаких обезьян в Испании нету.
— Придешь? — Пранас нахлобучил шапку.
Откуда, гадал я, рыбак Викторас знает про моего отца Саула и про Испанию. Он же дальше нашей округи никуда не уплывал. Может, не он, а кто-нибудь другой знает. Мой отец Саул не один же уезжал на войну. Кому-то, видно, посчастливилось, кто-то, видно, вернулся.
— Приду.
— Ну вот и хорошо. Я, между прочим, дал слово выцарапать тебя отсюда.
— Кому дал слово?
— Кому надо. Мы еще тебя в комсомол примем.
— Куда, куда?
— В союз молодежи.
— А что мне в твоем союзе делать?
— То же, что и сейчас.
— Хоронить?
— Ага, — снова оскалил зубы Пранас.
— Крещеных?
— Национальность тут не имеет значения, — сказал Пранас.
— Больше не хочу быть могильщиком.
— Мы все могильщики. Трудящиеся которые. Так говорит мой отец.
— Все? — удивился я.
— Ага. Только без лопаты.
— Без лопаты могильщик — не могильщик.
Я спешил на речку, и у меня не было времени спорить с Пранасом.
День, к счастью, выдался безоблачным. Было светло и далеко видно. Через час над мельницей зажжется первая звезда, за ней проклюнутся другие, и небо повиснет над местечком огромным праздничным пирогом, обильно посыпанным сахаром и корицей. Господь бог придумал небо не для самолетов и даже не для птиц, а в награду бедным за низкий бревенчатый потолок, под которым они родятся, живут и помирают. Недаром же отмучавшаяся душа возносится в иные, сокрытые от ока, пределы, где для праведников распахнуты нескрипучие, смазанные дегтем, ворота и где над головой не копошатся пауки и тараканы, а витают ангелы.