Свечи на ветру
Шрифт:
Свадебный музыкант Лейзер смочил губы остывшим чаем, вложил в футляр скрипку и медленно направился в другой конец избы.
Скорей бы добраться домой и лечь, подумал я. К сменившему озноб жару прибавилась тошнота, должно быть, от голода. За весь день у меня во рту и маковой росинки не было, и я с жадностью набросился на почерневший от времени рафинад, но сладость только усугубила тошноту.
Голова клонилась набок от усталости и невеселых мыслей. Надо было послушаться Юдифи, терзал я себя. Какого черта я сразу же разулся? Ничего бы Ассир не сделал, он трус и воображала, ему
— Беда, и только, — проворчал вынырнувший из темноты Лейзер. — Бегут, как крысы с тонущего корабля.
— Кто?
— Вещи. Думал, и валенки убежали, а они просто забились под комод. Еле нашел. Возьми их, голубчик.
— Я их вам верну, реб Лейзер.
— Их-то ты мне вернешь. А кто мне вернет зиму?
Я посмотрел на него с недоумением.
— Кончились, голубчик, мои зимы, — объяснил свадебный музыкант Лейзер. — Одна у меня осталась мечта, дотянуть до весны… До золотой свадьбы… Приглашу все местечко и последний раз сыграю…
— Сыграете, — ободрил я его.
— О чем только я за семьдесят лет не мечтал. Моя изба, голубчик, большой погребальный склеп: на каждую блоху в ней приходится по две несбывшихся мечты. Но разве есть на свете дом, где все сбылось?
— Нет, — сказал я.
— Нет так нет, — вздохнул музыкант Лейзер. — И все-таки я на нее не в обиде.
— На кого?
— На жизнь. Благословенны и листья и огонь, и закат, и восход… А теперь ступай и скажи всем: свадебный музыкант Лейзер приглашает вас на золотую свадьбу!..
— Реб Лейзер, я привезу вам дрова… хлеб…
— Если можешь, подкинь мне керосину. Никак не могу привыкнуть к темноте.
— Хорошо, — сказал я, натянув валенки.
Свадебный музыкант Лейзер запер за мной дверь, но еще долго, до самого кладбища, светила мне в спину керосиновая лампа, как будто за закоптелым стеклом горел не фитиль, а солнце.
Пранаса у рыбака Виктораса не было. В чисто побеленной горнице за столом, накрытым цветастой скатертью, играли в карты. Сдавал сам хозяин, коренастый, рябой, похожий на цыгана, коротко стриженный и неразговорчивый. В местечке говорили, будто Викторас ударил полкового командира и схлопотал за один удар два года каторжной тюрьмы. За что он поднял на полковника руку, никто толком не знал, но с тех пор все побаивались его руки, каторжной, жилистой, с обрубленным большим пальцем.
Круглый год Викторас рыбачил на реке или на озере, один, без помощников, большой удачливой сетью. Иногда ему помогала мать, древняя старуха, в молодости слывшая лучшей повивальной бабкой в местечке.
Рыбу у Виктораса забирали перекупщики. Они приезжали из города и увозили весь улов,
Сын портного Бенцы Когана Пинхос не был ни рыбаком, ни картежником. Как он оказался за столом в избе Виктораса, для меня было загадкой. Низенький, рано располневший, с гладкими, лоснящимися, как оладьи, щеками, с редкими, удивительно смирными волосами, кое-где обогащенными сединой, Пинхос следил, как Викторас тасует колоду, ерзал на стуле и, видно, с нетерпением ждал последней, самой важной карты.
Пинхос полковника не ударил, в каторжной тюрьме не сидел, он учился в ешиботе, а ешибот, как он уверял, хуже любой каторги.
В местечке Пинхос славился своей ученостью. Еще в ешиботе он заразился чтением книг, тратил на них весь свой заработок, и отец считал его помешанным.
— Все твои книги — сплошное вранье, — говорил портной Бенце Коган, бывало, сыну. — Даже в писании нет ни одной правдивой строчки. Сказано: не убий, а убивают. Сказано: не укради, а крадут. Сказано: не пожелай жены своего ближнего, а мне всю жизнь нравится сапожничиха Лея.
В конце стола, напротив картины, изображавшей страдания Иисуса Христа, прибитого к кресту гвоздями, сидел третий игрок, незнакомый мужчина в городском костюме и галстуке. Багровый рубец на затылке враждовал с белизной его рубахи, а пышные рыжие усы, застывшие беличьим хвостом на лице, не вязались с очками на мясистом носу. Незнакомец курил городские папиросы, глубоко затягиваясь и выдыхая в сторону Иисуса Христа клубы дыма.
— Сын Саула, — сообщил курильщику рыбак Викторас. — Проходи, парень.
Я подошел к столу.
— Я привез тебе привет, — сказал усач, и глаза его заволокло дымом. Но и сквозь пелену он внимательно наблюдал за мной, без устали чиркал отсыревшими спичками и, непонятно почему, прижигал горящую папиросу.
Пинхос взглядом испепелял бубнового короля, а рыбак Викторас каторжной рукой отмахивался от папиросного дыма, клубившегося над цветастой скатертью, как туман над лугом.
— Вы видели его? — тихо спросил я.
— Видел, — сказал усач. — Правда, давненько. Три года назад.
Долго же, однако, он вез сюда привет, подумал я и пристально посмотрел на незнакомца. Перед ним на краю стола лежали его карты, но он даже не притронулся к ним.
— Тогда он еще был жив?
— Живёхонек. — Незнакомец потопил руку за пазухой городского костюма и достал оттуда пожелтевший снимок. — Наша последняя фотография.
Фотография была маленькая, вся в трещинах, как окно старого хедера. Среди развалин стояли солдаты с винтовками в руках. У одного из них была наглухо забинтована голова.
— Не узнаешь? — подзадорил меня усач.
— Нет.
— Вглядись еще разок.
Я вгляделся еще и еще раз, но своего отца Саула не узнавал.
— Тебе забинтованный никого не напоминает?
— Никого.
— Сестра Эстелла забинтовала отца до неузнаваемости, — сказал незнакомец. — Осколком его царапнуло. В Каса дель Кампо.
У других на снимке были видны глаза, а у раненого — только бинт и винтовка. Но разве по бинту и винтовке узнаешь своего отца? Тут немудрено и ошибиться.