Свечи на ветру
Шрифт:
Какие ангелы витают над головой моего отца Саула? Его душа, должно быть, так и не воспарила в небо. Может быть, он до сих пор лежит незакопанный в каком-нибудь местечке или деревушке, потому что идет война и все могильщики Испании стреляют.
Сколько же ему было лет, моему отцу Саулу? Что он успел в жизни? Останься он портным, сшил бы не одну пару брюк, залатал бы не одну дюжину пиджаков. А теперь? Чего он добился? Чего? Почему служку Хаима за его веру никто не сажает в холодную? Почему вера не бросает его в окопы за тридевять
— Даниил! — вернул меня из Испании недовольный голос Юдифь. — Нехорошо так опаздывать.
У меня не было никакого настроения кататься.
— Что с тобой? — спросила Юдифь. Она была в белом вязаном свитере и в такой же шапочке, из-под которой черной улиткой выползал завиток волос, посеребренных инеем.
— Ничего.
— Терпеть не могу врунов, — сказала Юдифь. — Дома врут, в гимназии врут. Подумать только — могильщики, и те врут. У тебя горе?
— Да, — сказал я.
— Отец?
Догадливость Юдифь сломала меня. Мне вдруг захотелось сбросить с себя тайну, Ассировы ботинки и свою проклятую стеснительность. Захотелось излить душу и услышать от Юдифь какие-нибудь слова, тихие и простые, как дождевые капли — зажмурь глаза и слушай.
— Да, — сказал я.
— Умер в тюрьме?
— Убили.
— Разве у нас убивают? — ужаснулась Юдифь.
— Его убили в другом месте.
— Где?
Ложь могла меня рассорить с ней, а ссориться было бессмысленно.
— В Испании, — сказал я.
— Твой отец воевал в Испании? — Юдифь посмотрела на меня с восхищением.
— Наверно, воевал, — ответил я. Полной уверенности у меня не было. Может, не воевал, а шил шинели. Сидел, шил, и шальная пуля сразила его наповал.
— Извини, — сказала Юдифь. — У тебя горе, а я, дурочка, радуюсь.
Она взяла меня за руки и так застыла, а я глазел на ее перчатки, на свитер, на выпиравшие из-под него антоновки и, казалось, слышал в зимнем воздухе их пьянящий запах и видел их матовую кожуру. Чем больше я глядел на Юдифь, тем меньше думал о своем отце Сауле, о его жизни и смерти. Юдифь вытеснила из моей памяти всех, кроме Ассира и его злополучных ботинок.
— Мне расхотелось кататься, — сказала она, все еще держа мои руки. — Давай снимем коньки и просто погуляем.
Она отъехала в сторонку, нагнулась и достала из сумки сапожки.
— Переобуйся! — крикнула она и примостилась на сваленной сосне.
— Да я так погуляю.
— Так неудобно.
— Очень даже удобно.
Ассировы ботинки — не Испания. Нечего о них распространяться, — подумал я. Тут, на речке, они жали еще сильней, но я не показывал виду. Ради Юдифь я был готов вынести и не такие муки.
— Ты, Даниил, оригинал, — сказала Юдифь, и мы побрели вдоль берега к пуще.
Коньки проваливались в снег, я с трудом волочил озябшие ноги. Еще час, и я их окончательно обморожу. Тогда уж точно мне не уйти с кладбища. Тогда уж мне, как и Иосифу, до
— Ну как там… мой опекун… Иосиф? — спросил я у Юдифь, превозмогая боль.
— Папа мне ничего не сказал. Приехал, заперся с мамой и давай шушукаться. В городе неспокойно.
— В городе всегда неспокойно.
Безоблачное небо предвещало стужу. Подул ветер. Передвигаться на коньках с каждым шагом становилось все трудней, и я малодушно свернул к местечку.
— Дед, тот прямо в ужасе. Такой страх на него нагнали.
— Мама и папа?
— Русские. Они отнимают фабрики.
— И парикмахерские, — заявил я, просвещенный озабоченным Лео Паровозником.
Юдифь едва поспевала за мной.
— Знаешь, почему ты мне нравишься?
— Почему? — спросил я.
— Потому что ты не такой, как все, — она бросила взгляд на Ассировы ботинки.
— А какие же, по-вашему, все?
— Жадные, — сказала Юдифь.
— До чего?
— До всего.
От похвалы Юдифь я был на седьмом небе, но похвала — не колодка, от нее ботинок шире не станет. Я натер на ступнях мозоли, и ноги мои кровоточили.
У мясной лавки Гилельса мы неожиданно столкнулись с Ассиром. Я попытался было проскочить мимо, но сын мясника загородил дорогу. Он стоял раскорячившись, и его обычно сонливое лицо горело от стужи и возбуждения.
— Можно тебя на минуточку, кавалер? — съязвил он.
— Завтра, — сказал я.
— У тебя губа не дура, — заметил Ассир и небрежно бросил: — Отдай ботинки.
— Завтра, — снова сказал я.
— В чем дело? — подошла к Ассиру Юдифь.
— Он одолжил у меня на денек коньки.
— Ну и что? — невозмутимо спросила Юдифь. — Одолжил, значит, отдаст.
— Срок вышел, — объяснил Ассир. — Снимай ботинки, — приказал он мне.
— Ассир шутит, — сказала Юдифь.
— Не шучу. Нечего со свиньей церемониться.
— Я ждал тебя. Честное слово… Я даже избу прибрал.
— Врешь, голодранец. Испугался! Не бойся. Я тебя не разую посреди улицы… Я не такой… У меня доброе сердце. Покатайся еще часок с барышней.
Сын мясника посторонился, но я не двигался, как будто врос в обледенелый дощатый тротуар. Кровь прилила к моему лицу, клокотала в висках, слова испепелились, зола забила горло, першило во рту.
— Пошли, — испуганно процедила Юдифь.
— Погоди, — пробилось сквозь золу.
Чего ж я жду, пронеслось в сознании. Почему не пускаю в ход руки. Они у меня, слава богу, сильные, орудуют ломом и лопатой, перетаскивают каменные глыбы и гнут подкову. Если слова не могут постоять за человека, то тогда должны заговорить руки.