Сверхновая американская фантастика, 1997 № 01-02
Шрифт:
В нашей постельной беседе я был Большим пальцем. Большой палец твердо выставлен, чтобы поймать попутку.
— Большой палец вверх, — обычно говорила она. Это считалось ее шуткой, сомнительной и опасной, когда бы мы ни отправлялись в полет — я, она и Макс, каждый на своих крыльях.
Она еще и тут выдумывала: могут ли двое заниматься любовью в полете — высоко в небе, прикрытые облаком, летя рядом, бок-о-бок. Или привязные ремни все же не дадут это осуществить? Одному придется вылезти из сбруи, так или иначе. Как неистово будет управляться летательный аппарат движением тел! Она долго хохотала.
— Мне
— Ну, мы едва ли можем ускользнуть на Занзибар вместе.
— Нет конечно. Я только хочу побывать где-нибудь невидимкой.
— Думаю, что ты будешь очень видима в Занзибаре.
— Где-нибудь в моем секретном месте. И твоем.
— Сейчас мы как раз в нем, не так ли?
— Джим любил меня в пещере.
Я не хотел слышать о моих бывших соперниках.
Изабелла номинально была серебряных дел мастер. По указке родителей она обучалась этой специальности. Благодаря Максу имела собственную небольшую мастерскую, снабженную сверлами, режущим инструментом, тиглем, струйной горелкой, волочильным станком, молотками, гладилками и полировальными устройствами. Она умела делать вычурные серьги. Миниатюрные дельтапланчики, чьи крылья, касались шеи хозяйки подобно серебряным крылышкам насекомых. Она сотворила изящные серебряные уши в натуральную величину, для подвески под чьими-то собственными ушами. Было ли это остроумие или просто каприз? Дорогие игрушки служили ей предлогом, чтобы на выставках ремесленников и художников, принимать восхищение и встречать поклонников, таких как Симон и Джим.
Изабелла начала изводить меня просьбами уехать вместе.
Уехать? Прочь от моей жизни?
В другой раз, на крыльях, я рассказал ей о Янтарной комнате, и немедленно эта комната была предназначена для нашей любви. Чтобы поразить ее, в следующий солнечный день я повесил золотистую целлофановую пленку на окно спальни. Заменило ли мое световое приспособление подсвечники со свечами? Может ли ковер стать паркетным полом цвета красного золота и карамели? Янтарь на моей шее был единственным в этой комнате. И еще рядом со мной в постели! Кожа Янтаринки едва ли нуждалась в целлофановой подсветке, но я и сам на пару часов засветился золотом.
Да, мы ступили на тонкую грань между стабильностью и нестабильностью. Если бы только Макс обнаружил, какие обломки останутся от моей когда-то устойчивой жизни. Может быть, именно это подзадоривало Изабеллу? В «Крыльях» весь мой самоконтроль испарился. Что если коллапс управления продолжится и далее, погребая под собой и «Максберн Эйрфоилз», что тогда?
Изабелла сказала мне:
— Конечно, если бы Макс потерпел аварию в полете, я бы так горевала и так печалилась! Хуже, — мы с тобой едва ли смогли бы продолжать любить друг друга. А если бы не перестали, то подозрение упало бы на нас. Однако, как мы можем не любить? Вот почему нам нужно уехать. Почему бы не в Америку, где они летают по небу на досках для серфинга?
В финансовом отношении эта затея казалась абсолютно нереальной. Затевать все заново на новом месте? Мне работать с конструкторами, которые могут наложить запрет на мое предложение? Оставив Макса, Изабелла лишится своей чековой книжки.
Я окажусь между двух огней! Последствия измены будут ужасны. Холод пробежал у меня по спине. Большие пальцы вниз.
Мне не составило особого труда выехать из Калининграда. Убийство произошло, очевидно, из-за разборок в преступном мире. Несмотря на явное отсутствие преследования, жертва могла скорее прятаться в отеле, чем иметь какое-то дело в Балтике, которая, конечно, не платила защитной взятки рэкетирами. Нет, найн, эбсолютли нот.
Никто из поклонников царизма не мешал мне сесть на самолет, отправлявшийся в Варшаву.
Не был украден мой дельтаплан и польскими бандитами по дороге южнее Кракова.
Охранники на словацкой стороне границы с Польшей проверяли в основном, нет ли польских сигарет и мигрирующих румын, особенно румынских цыган, добиравшихся до обетованной Германии. Я сам, мой «Рейнджровер» и дельтаплан прошли проверку. Таким образом я попал в сердце Высоких Татр. Вскоре я находился в приятном курортном городе, заполненном туристами.
Туристы, туристы! Теперь, когда снег таял на всех южных склонах, лыжный сезон закончился, все же до жарких летних дней с грозами было не менее двух месяцев. Несмотря на затянувшиеся холода, стояли прекрасные дни. Можно было восхищаться снежными вершинами, бродить по живописным тропинкам, пробовать совершать мини-восхождения и потягивать крепкое татрское пиво. Многие немцы так проводили время.
Высоко вверху воздух обычно резко холодный. Даже летом склоны высоких гор нагреваются только до нескольких градусов выше нуля. Видимость должна быть замечательная. Это летом почти каждое утро небо покрывается облаками, предвестниками грозы, проясняется только к вечеру и остается ясным до конца дня. А пока — никаких облаков.
Мне следовало объявиться на ближайшем аэродроме аэроклуба Словакии. Янтарная комната может оставаться невидимой, мне же следовало вести себя открыто. Необходимо было продемонстрировать свое крыло и свое мастерство, добиться разрешения на полеты, подписать заранее документ об отказе от иска, приобрести дорогой страховой полис на случай, если потребуется привлечь горноспасательную службу. Я дал обязательство не дрейфовать над гребнями гор, избегать любых грозовых облачных формирований, вести себя благоразумно.
В гостинице, в которой я остановился все блюда, казалось готовились совершенно без овощей. Утка с мучными клецками, свинина с беконом в тесте. Неужели эти люди никогда не слышали о горохе или о моркови? О, официант объяснил, что тут виной прежнее неправильное коммунистическое управление сельским хозяйством. Я вообразил многочисленные поля, отданные под монокультуру развесистые клецки.
Изабелле здесь понравилось бы. Моя Янтаринка была плотоядна.
Она конечно, не кусалась и не царапалась, когда мы ссорились по поводу ее ухода от Макса. Нет, она принималась ласкать себя, — будто зализывала рану любви, не стесняясь моих глаз, отгораживаясь от моею существования в царстве собственных чувств, и такое себялюбие леденило и поражало меня больше, чем любая вспышка ярости. Тогда уже хотелось обещать ей что угодно, только бы она вернулась из своего самовольного одиночного заключения.