Свет и мракСборник фантастических повестей и рассказов
Шрифт:
— Ну что, мой дорогой друг, — спрашивала мисс Драйлинг Артингсона, когда они остались вдвоем, — вы говорили с ней, вы убеждали ЕЕ?
— Мисс Драйлинг, дорогой, мой друг, сказал он. — Я ничего не могу теперь отвечать вам. Прежде всего я изумлен, подавлен способностями, деятельностью мисс Дженн. Дайте мне подумать. Я могу только теперь заверить вас, что во всю мою жизнь, в целую жизнь мою, я не встречал другого подобного, удивительного создания!
И мисс Драйлинг пристально посмотрела на него и переменила тему разговора. Но на все темы Артингсон не отзывался. Его постоянно волнующаяся, восторженная натура куда-то ушла в глубь, к тем широким, широким
В десять часов, смущенный, рассеянный, жалуясь на головную боль, он простился с мисс Драйлинг и с ней, с этой удивительной девушкой.
Он отыскал свою шляпу в гостиной, в этой шляпе лежала пачка «Просветителя». Он схватил ее, спрятал на грудь, под сюртук и, надев шляпу, выбежал вон.
На улице обступила его шумная возня городской жизни, но он не замечал ее. Сновали кэбы и прохожие, кричали разносчики и газетчики, гудели шарманки, расхаживали полисмены с их длинными палками и черствыми физиогномиями и угрюмо и подозрительно осматривали снующий народ. Одна разносчица, толстая, высокая, красная, рябая, в вязанном высоком чепце, загородила дорогу Артингсону и совала ему в глаза связку длинных сосисок: «Вот, сэр. — кричала она, — свежие, свежие, свежее всяких новостей и нового президента!». Артингсон отстранил ее и быстро шел дальше или, правильнее говоря, бежал, ничего не видя, ничего не слыша!
«Я ребенок, — думал он, — я действительно ребенок — я не могу сладить с своими чувствами; или я дурак, сумасшедший, или все, что передо мною совершается — все это действительно сон, сказка, фантастическая сказка и она, эта волшебница, это загадочное, умное, о! чересчур умное, даже, ученое и кроткое, любящее, восторженное, и вместе с тем, простое, о! как ребенок простое, странное существо…
Он прошел чуть не полдороги и думал все о том же, об одном и том же, вспоминая, удивляясь, объясняя и снова недоумевая.
Почти около отеля, где он жил, усталый, измученный, он нанял извозчика и, приехав домой, тотчас же бросился писать письмо.
«Дорогая моя Джелла! писал он, я не знаю где я и что со мной. Ты, всегда рассудительная, покойная, не волнующаяся, ты и теперь с недоумением прочтешь мое письмо и подумаешь, что я, по обыкновенью, по моей пылкой, восторженной натуре, опять принял слюду за золото, или хрусталь за алмаз. Но я желал бы, чтобы ты была здесь, сама была здесь и взглянула бы и оценила это странное, непонятное, это чудное существо, с которым столкнула меня судьба».
И он описал Джелле именно в тех волшебных, радужных красках, в которых она ему представлялась.
«О! — писал он, — как бы я желал, как бы я был счастлив, если бы наша Лида походила на эту девушку. Я знаю, дорогой друг мой, что ты имеешь слабость к нашей дорогой Лиде, что для тебя она кажется полным совершенством, но, если бы ты видела эту девушку, эту чудную девушку, о! ты сказала бы, что я прав!..»
«Я пробуду здесь, — заканчивал свое письмо Артингсон, — пробуду еще несколько дней и полечу к тебе, моя родная. О! если бы ты знала, как мне хочется скорее вырваться из этого омута, из этого хаоса, который охватил и мое сердце, и мою голову? Целую, крепко целую нашу Лиду, благодарю ее за письмо, и нашу! Эмму. Твой, твой до гроба и за гробом.
«Артур».
Но хаос, о котором писал этот Артур, верный и до гроба, и за гробом, его родной Джелле, обхватил действительно все его существо.
Когда он писал письмо, то перед ним стоял, нет, не стоял, а наклонялся своей чудной головкой, с ароматными кудрями образ этой «волшебницы», этой «удивительной девушки». Но когда он кончил письмо и лег в постель, то снова этот образ носился над ним невидимый, неуловимый. Он чувствовал его присутствие вокруг себя и там, там, где-то внутри, в самых сокровенных тайниках взволнованного сердца.
— Что же это такое, — подумал он?!.. и наконец, после долгих усилий, решил: «это просто та пахучая атмосфера, в которой я пробыл так долго, она вызывает этот образ, нераздельный с ней в моем воспоминании.
И он, не рассуждая дальше, довольный этим первым попавшимся под руку объяснением, схватил «The Enlightener» и начал читать его с жадностью, с наслаждением, как-будто каждую страницу перевертывал перед ним, на каждую строку указывал этот образ чудной благоухающей девушки.
Вот что читал он:
«Мой просвещенный читатель!» так начиналась первая, передовая статья первого номера. «Может быть ты самый ученейший и просвещеннейший человек, но ты, верно, согласишься, что при всей твоей учености и просвещении, жизнь твоя остается до сих пор неустроенною. Ты, если не дрожишь за твои полновесные доллары, то может быть дрожишь за эту собственную твою жизнь, которой угрожают тифы, чахотки, удары и нервные, и апоплексические, и громовые, и тысячи случайностей, которые ждут тебя на каждом шагу, из-за каждого угла… Но, положим, ты застрахован, хотя разумеется не бессмертен, но застрахованы ли все твои привязанности, все, что дорого тебе в твоих друзьях, в твоей семье?.. Но положим и здесь ты покоен, а где же гарантии против тебя самого, против твоего самоубийства, твоих страстей, против всех тех неустройств, которые бушуют внутри тебя самого и против тех беспорядков, которые разлагают общество медленно и неотразимо?!»…
«Пойми, говорила далее статья, что наука и жизнь должны идти рука об руку; не та наука, которая дробится в мелочах, зарывается в специальностях, ищет дождевых червей, но наука, ведущая тебя прямо к свету, освещающая путь твоей жизни, идущей впотьмах, не смотря на весь блеск солнечного света, который может быть погаснет не сегодня, так завтра, потому что ни одна компания в целом мире не гарантировала прочности этого света!..
«Там, там, говорила та же статья, немного далее, — в неразгаданных тайниках скрыто и твое будущее, и твое счастье. Не ищи его в фантазиях мистических утопий; в здешней или в будущей жизни, — если таковая существует, — все равно, оно лежит в одном, — светлом источнике этой жизни, — в Истине, всеобъемлющей, всемогущей, которую мы называем на нашем бренном, обманчивом языке сознаньем, наукой, умом, чувством, любовью, не понимая, что все эти определения, мимолетные и мимоидущие «слова, слова, слова!..»
«Случайность, читал далее Артингсон в другой статье, — есть частное явление, в каком-либо общем круге, столкнувшееся и пересекшееся явлениями другого круга или нескольких кругов. Следовательно, нам необходимо узнать, изучить начало и развитие всех кругов для того, чтобы разъяснить и предупредить или вызвать случайности. В мире планет, при их движении, могут быть разные комбинации, и мы можем предсказать их, вычислить заранее. То же самое может наука со временем сделать и в мире случайностей; но здесь циклы сложнее, элементы дробнее и многочисленнее; почти каждая частица материи может быть источником отдельного цикла явлений»…