Свет и мракСборник фантастических повестей и рассказов
Шрифт:
Оживление достигло maximum’а. Каждый был готов делать тысячу дурачеств. Все говорили, все смеялись, никто не слушал. Казалось, все были подняты этим общим весельем. Народ шумел, веселился и танцевал в саду. Мальчишки прыгали, кричали и кувыркались, как безумные. Даже слуги были веселы и с шутками подавали кушанье, a signor Скорци был олицетворенное веселье. Пот градом катился с его красного лица, с его лысого лба. Усы и эспаньолка ощетинились, он кричал и вертелся, как чорт, везде поспевая.
— Больше огня! — кричал он, — синьора любит огонь, музыканты, синьоры музикусы: Una tarantella mа con fuoco, con fuoco! Синьора любит tarantella… e viva allegrezza!..
В это время раздался оглушительный залп. Это начинался фейерверк. Десяток
Мы все вскочили из-за стола и вслед за бежавшей Джулией пошли на верхний балкон.
Вся оживленная, бушевавшая картина открылась перед нами. Тысячи огней, от которых зарево поднималось в тёмносинем небе. Беснующаяся толпа, постоянно хлопавшая в ладоши; толпа, озаренная бенгальскими огнями. Целые потоки бриллиантовых искр летели в небо. Огненный дождь падал с него. Фонтаны, швермеры, колеса прыгали, вертелись, сверкали чудовищными массами огня. Вся эта сияющая картина бешено раздражала нервы. Казалось, дух буйной оргии охватил каждого: начиная от грудного младенца до дряхлого старика. Толпа оборванная, грязная, в лохмотьях неистово веселилась, забывая свою голодную бедность и все невзгоды жизни. Это была паника восторга, бред наслаждение; ничего здесь не было разумного, ничто не походило на мысль. Шум, гром, крики, огни, какое-то бешенство простых, стихийных сил.
— Скорци, carissimo Scorzi! — кричала Джулия. — Денег, денег сюда! Какая же Festa без денег!..
— Subito, Subito, Signora! — и в одно мгновение несколько слуг тащут большие мешки, полные чентезимов. Джулия схватывает целые пригоршни их и с неистовым криком начинает бросать в толпу. С оглушительным ревом кинулись эти голодные звери на деньги, забывая об фейерверке, иллюминации и обо всем, что тешило их с минуту тому назад.
Джулия сама походила на бешеную вакханку. Она с каким-то самозабвением разбрасывала полные пригоршни медных монет и неистово кричала. Вдруг ее голос оборвался на самой высокой ноте. Она пошатнулась и, схватившись обеими руками за грудь, удушливо закашлялась. Я бросился ее поддерживать. Она закрыла платком рот и с полминуты судорожно кашляла и билась на моей груди. Праздник, по крайней мере на балконе, оборвался. Все притихли и с недоумением смотрели на этот припадок жестокого кашля. Наконец, он кончился. Джулия отняла платок от рта. Платок был в крови.
— Джулия! — вскричал я, — это сумасбродство, ребячество! Как можно так тратить жизнь… Ты не из железа!
— Нет, — прошептала она, тяжело дыша и улыбаясь сквозь слезы. — Я из крови, и она лезет наружу… И для нее gran Festa!.. Это фейерверк жизни!..
На другой день я перевез Джулию в город, где она наняла чуть не целый бельэтаж в albergo Gran Bretagna. Ею снова овладел один из припадков полного упадка сил, вероятно вследствие быстрого потрясение, перехода от подавленного состояние к бешеному возбуждению. Два дня она лежала в полном бессилии, едва двигаясь, с трудом произнося отрывочные фразы сквозь конвульсивно стиснутые зубы. Я разумеется окружил ее самыми изысканными заботами. К сожалению, во Флоренции, в прежнее время, нельзя было найти сколько-нибудь сносного доктора. Я случайно попал на добросовестного немца, который все леченье свел к предоставлению организма его собственным силам и организм восторжествовал над болезнью. На третий день, к вечеру, Джулия видимо окрепла; припадок исчез. Она встала, на лице выступила краска, на губах грустная улыбка, глаза тихо засветились довольством вернувшейся жизни. В такие минуты весь ее организм как будто перерождался. Она вся точно уходила куда-то внутрь, и там к чему-то чутко прислушивалась, что-то наблюдала, чего-то ждала. Брови ее высоко приподнимались, глаза смотрели кротко, задумчиво, неопределенно. На губах неподвижно стояла грустная улыбка. Даже склад, овал всего лица как будто изменялся. Вместо широкого с немного выдавшимися скулами— оно становилось таким вытянутым, — вытягивался нос и становился тоньше, вваливались щеки. Одним словом, это была другая Джулия. Но кто бы мог решить — в какие минуты она была лучше! В те ли мгновение, когда лицо ее зажигалось непобедимым вакхическим увлечением и сверкало ослепляющей, сладострастной красотой, или в эти минуты успокоение, когда необыкновенно милые тени грусти и думы ложились на это кроткое, доброе лицо. Ольд-Дикс, который заходил к нам по пяти раз в день, был поражен этой невиданной им переменой. Он высоко приподнял брови, как будто остолбенел, когда Джулия вышла к нему и с кроткой улыбкой протянула ему еще дрожавшую, похуделую руку.
— Вот!.. Вы воскресли! — сказал он, не спуская с нее изумленных глаз.
— Вернулась к наслаждениям жизнью — пояснила она тихим, ослабевшим голосом и опустилась, уселась, полулежа, на восточном диване.
Ольд-Дикс также присел на кресло, вертя в руках шляпу и продолжая смотреть на нее теми же удивленными большими, немигающими глазами.
— Вам надо беречься — он совершенно прав. — И он кивнул головой на меня…
— Зачем? — спросила она.
— Чтоб наслаждаться жизнью.
Она тихо покачала головой.
— Нет!.. Кто бережется, тот не дорожит жизнью… Жизнь только тогда хороша, когда ее проматываешь, прожигаешь… Что же может быть приятного в связанной жизни?.. Не пой, когда тебе хочется петь… Не спи, когда так хочется спать. Не выходи на воздух, потому что он холоден… Нет! я не понимаю такой жизни.
И она хотела пожать плечами, но вся нервно, быстро вздрогнула и улыбнулась своему бессилию…
— Поберегите по крайней мере теперь себя; хоть в этот вечер… — сказал он, быстро вставая… — Я завтра зайду к вам…
— Нет!.. Не убегайте, — проговорила она, быстро схватив его за руку… — Мне хочется наслаждаться… Знаете ли?.. Жизнь состоит из бурных и тихих наслаждений… Надо только ими пользоваться… И вот для меня в сегодняшний вечер настала пора таких наслаждений… Теперь внутри меня так тихо, покойно, точно в ясную ночь… Мне хочется любить всех, все… Немножко хочется плакать… от избытка чувств… Нет, не уходите! Тихие наслаждение такая редкость в жизни. Надо ловить их… а ты садись тут… и она указала мне табурет у ее ног. И мне будет так уютно, покойно, как в тихом уголке, и она поджала ноги, вся закуталась в ее белый, широкий, настоящий алжирский бурнус, и прислонила голову к спинке-подушке дивана…
— Вы мне что-нибудь расскажите… непременно расскажите что-нибудь простое и хорошее… я буду вас слушать, так тихо, тихо, тихо… точно мирный, покойный стук часов… Останьтесь! — прибавила она, когда Ольд-Дикс стоял в раздумье, тихо вынула шляпу из его рук и положила ее на диван.
Он посмотрел на нее задумчиво, заложил руки за спину и несколько раз прошелся по комнате. Это всегда бывало с ним, когда какая-нибудь мысль волновала его.
— О чем же я буду вам рассказывать? — вдруг резко спросил он, остановившись и обернувшись к ней. — О том, что в каждом человеке два человека, а не один?
О том, что в нашей натуре две дороги: в положительную и отрицательную стороны? Да это вы верно знаете. Это до меня прекрасно высказал Гете. Вы понимаете по-немецки? — И, не дожидаясь ответа, он откинул голову назад, протянул свою длинную руку вперед и начал декламировать, неистово коверкая произношение на английский акцент:
«Zwei Seelen fiihl ich, ach, in meiner Brust!..» (Ax две души, две вражеские тени Живут во мне, живут в моей груди! Одна, любовию земною, Срослась с землей, цепями бытия, Другая, светлою мечтою, Стремится к прадедам, в небесные края).