Свет и мракСборник фантастических повестей и рассказов
Шрифт:
Ольд-Дикс весь вечер был сумрачен и почти не спускал глаз с Джулии. Раза два она ловила этот взгляд — страстный, задумчивый, и вопросительно взглядывала на меня.
На другой день она опять слегла. Снова наступил период тяжелого нервного утомление — и продолжался дня два. Ольд-Дикс заходил раза по три на дню осведомляться о здоровье Джулии. На третий — он пришел вечером. Джулия встала, ее лицо опять переменилось. Это была Джулия «тихих наслаждений». Она грустно улыбнулась и протянула Ольд-Диксу дрожавшую и похудевшую руку.
— Вот что значит злоупотреблять жизнью и ее наслаждениями, — сказал он с сожалением, любуясь на нее.
— Это уж он читал мне наставление, — сказала она слабым и тихим голосом, и кивнула на меня головой.
— Вам нужен
— Это мне говорил также доктор… даже сегодня. И я буду наслаждаться этим покоем… в волю… в могиле.
Ольд-Дикс пожал плечами.
— Какое же наслажденье в могиле?! — пробормотал он. — Наслажденье — в жизни, а не в смерти!
— Вот, — сказала Джулия, — доставьте мне «тихое наслаждение», как тогда… Когда это было Эдгард? Я уже не помню… третьего или четвертого дня… Расскажите мне что-нибудь… о вашей жизни, о вашей молодости.
— Вот он знает! — указал он на меня. — Мы вместе с ним воспитывались в Иттонской школе.
— Нет! Расскажите мне о вашем детстве… Мне трудно представить себе вас ребенком… Я думаю вы были очень оригинальный ребенок.
Он пристально посмотрел на нее и тотчас же нахмурился и отвернулся. Она лежала на оттоманке, и вся была олицетворенное внимание.
Он медленно поставил шляпу на стул и сел на табурет, прямо против нее и возле меня.
— Вы просите рассказать вам о моем тяжелом, несчастном детстве, — сказал он. — Говорят, что все прошедшее мило сердцу. Я не могу этого сказать о моем прошедшем. Оно невыносимо тяжело и грустно. Но вы хотите, чтобы я вызвал его из моего сердца. Извольте! Для вас я это сделаю. Слушайте! — Он нахмурился и провел несколько раз рукой по лбу и по закрытым глазам и начал:
— Представьте себе ребенка, заброшенного в лесную глушь, посреди гор, обросших сосновыми лесами и предоставленного совершенно самому себе. Такова была обстановка вашего покорнейшего слуги в его детстве. Я был для моей семьи каким-то фамильным пятном. Среди целого поколение баснословных красавиц, атлетов, которые могли бы служить моделью для художника — блестящих, гордых, чопорных — вдруг рождается существо слабое, хилое, уродливое… Говорят, на меня, на маленького, нельзя было смотреть без смеха и сожаление, до того я был уродлив, с моей огромной головой, горбами, длинными рученками, глазами на выкате и широчайшим ртом.
— Воображаю! — вскричал я. — Красив был мужчина!
— Я удивительно напоминал галчонка, выпавшего из гнезда и меня, как галчонка, забросили в дальний угол, в лесную глушь, на руки к управляющему одним из шотландских имений, в Айльтони. Управляющий сразу понял, что от меня хотят отделаться и немного заботился обо мне. Он поручил уход за мной деревенской бабе и был очень покоен на мой счет. Баба оказалась сердобольным, добрейшим, толстым существом. Она меня пичкала всякою дрянью и оставляла по целым дням на песчаном бугре, на солнце. Может быть это обстоятельство и укрепило меня. Ведь сажают же рахитических детей голых на песок.
— Да! — подтвердил я. — Это средство практикуется и до сих пор.
— Мое отшельничество продолжалось целых восемь лет и во все это время я только раз, один раз, видел мою мать. Отца моего я никогда не видал. Раз, неожиданно для всех, приехала карета, запряженная шестеркой сильных лошадей. Из кареты вышли три дамы. Мы все, деревенские мальчишки, глазели на такое невиданное чудо, и я был впереди всех: — оборванный, запачканный, ничем не отличавшийся от других. Но меня отличили. Управляющий подвел меня к одной из дам, очень красивой женщине, высокой, одетой в кружевах и батисте. Это была моя мать. Она побоялась дотронуться до меня, даже в перчатке. — «Так вот он какой! — сказала она. — Маленький Джон. — Она рассматривала меня в лорнет, как невиданного зверя. — Он очень поправился! А вы водите его прилично! Смотрите он весь запачкан!» — Управляющий пожал плечами: На него не напасешься! — сказал он. — Целый день багет, все рвет, все пачкает. Все дети от него терпят, всех бьет. Такой уж шаловливый мальчишка!» — Мать пробыла в именьи три дня. В эти три дня она желала меня выдрессировать. Но я был настоящим диким зверенком. В первый день я терпеливо сносил все, что со мной делали. На другой — показал зубы и когти. На третий— совсем обозлился, убежал в лес и забился в трущобу, из которой меня добыли уже по отъезде матери. Она умерла, когда мне минуло девять лет. Отец прислал мне двух гувернеров и этим покончил свои заботы обо мне. Гувернеры занимались со мной мало и неохотно, так что мне была полная воля наслаждаться моей свободой. Я жил как дикарь, в лесу, полуцивилизованною, полуживотною жизнью. Но тут случилось обстоятельство довольно странное, которое я не умею объяснить… Я влюбился! Право я не могу иначе назвать моих чувств и моих отношений к одной двенадцатилетней девочке.
И он замолчал и развел руками.
— Что же? продолжай! — сказал я. — Это интересно. — Джулия слушала с страстным вниманием.
— Это была дочь, — продолжал Ольд-Дикс, — одного из соседних фермеров. Ее звали Лилли. Она была больная, чахоточная девочка, которая, как и я, пользовалась полной свободой. Она так же постоянно бродила по лесу, где мы встретились с ней во время одной из ее прогулок. Если бы мне показали невиданного зверя — я был бы менее поражен, чем при виде этого милого, тихого созданья. Она мне казалась чем-то неземным, нездешним и, словно по ошибке, очутившимся в моем лесу — я называл Айльтонский лес моим лесом. — И вот эта встреча имела удивительное влияние на всю мою жизнь… Мы скоро сблизились, сдружились и по целым дням проводили вместе. Она рассказывала мне сказки или напевала шотландские песни. Она пела их вполголоса, таким тихим, нежным голоском. Иногда мы плели венки и гирлянды и развешивали их по кустам и деревьям. Первые уроки понимание жизни я получил от нее… Так прошло целое лето и зима. Зиму мы обыкновенно проводили в большой кухне, на ферме, перед громадным камином. С весной ей стало тяжелее. Она с трудом двигалась, опираясь на мою шею. — «Лилли! — просил я ее. — Моя милая Лилли, не умирай! Ты оставишь меня одного в этом лесу, и я умру с горя!» И горячие, хотя детские, но едва ли не самые искренние, слезы катились тогда по моим щекам. Моя мольба осталась, разумеется, тщетной и моя Лилли умерла на моих руках. — Ольд-Дикс замолк и голос его слегка задрожал. Он отвернулся.
Джулия схватила его руку и крепко пожала ее.
— Воспоминанье еще свежо до сих пор, — заговорил Ольд-Дикс, — и я думаю никогда не состарится… — Да! я знал любовь, только будучи ребенком… Лилли так легко, весело рассталась с жизнью, улыбаясь и тихо напевая старинную балладу о том, как сестра Угба прощалась с своим братом Ольмом. Песня замерла и оборвалась… Тихий вздох вылетел из ее груди и ее не стало… «Лилли! Лилли! — вскричал я, — зачем ты умерла!..»
И он опять замолк и несколько секунд сидел молча, угрюмый и нахмуренный.
— Несколько дней я не помнил себя, — так начал опять Ольд-Дикс, — и если бы это состояние продолжилось еще один день, то меня, наверное, отдали бы в дом сумасшедших… Я очнулся в Лондоне. Все было дико, незнакомо мне. С этих пор все переменилось снаружи и внутри меня. Снаружи меня окружали учителя и гувернеры; внутри, когда я оставался один, я постоянно думал только об одном: как умерла Лилли и отчего она умерла? Эта мысль сделалась моей id'ee fixe, и мало-помалу перешла в другую. Я стал думать: почему все люди умирают и нельзя ли сделать так, чтобы они не умирали?
В загробную жизнь я не верил — даже в детские года… Но, странное дело, я верил, что Энох был переселен на небо… Но куда же? На небо?!.. Несколько позднее, я все эти верование бросил и забыл, как ребячьи грезы. Но Лилли, моя бедная Лилли не выходила из моей головы. Я часто видел ее во сне и всегда просыпался со слезами на глазах. В Иттоне, в первый раз я засел за книгу и, по мере чтение, что-то весьма неопределенное начало мелькать в моей голове. Я стал более и более верить в могущество прогресса и знание… и наконец, дошел до моих убеждений…